Старый Ян имел два клада,
Не доступных никому,
И одна была отрада
В них на старости ему.
Первый клад, что рыцарь в латах,
Был — окованный сундук,
Где чистейшее в дукатах
Береглось от хищных рук.
Клад второй была младая
Светлоликая жена,
Чистотою — ангел рая,
Обольщеньем — сатана.
Два голкондские алмаза —
Глазки, глазки — у! — беда!
Грудь — фарфоровая ваза,
Зубы — перлы в два ряда.
И ценя такие блага,
И не ведая утрат,
Посвятил им старый скряга
Хилых дней своих закат.
Заберется ль в кладовую —
Он целует все места,
Пыль глотает золотую.
Золотит свои уста.
Всё сочтет, — сундук заветный
Закрепит тройным замком,
Подрожит — и, неприметный,
Ускользает вон тайком.
После старческие ласки
Он жене своей дарит,
Подойдет, ей взглянет в глазки
И лукаво погрозит.
То, как ценный самородок,
Кудри взвесит на руке,
То возьмет за подбородок
Иль погладит по щеке.
Клад и этот цел — он видит,
И старик безмерно рад,
Подрожит и, скорчась, выйдет,
Но замкнет и этот клад.
Между тем проходят годы,
Он дряхлеет каждый миг,
И могильный зов природы
Слышит трепетный старик.
Жалко старому два клада
Бросить в мире — приуныл.
Первый клад он в угол сада
Ночью снес и там зарыл.
Не ходи в людскую руку!
Спи тут! Дело решено…
Но — куда другую штуку
Скроешь? — Вот что мудрено.
Как бы женку-то припрятать?
Как бы эту запереть,
И замкнуть, и запечатать,
А потом уж умереть?
Вот давай ее он кликать:
‘Душка! Эй, поди сюда!
Жаль мне — будешь горе мыкать:
Я умру — тебе беда!
Попадешь в чужие люди, —
Ведь тебя не сберегут,
Пух твоей лебяжьей груди
Изомнут и изорвут.
Ты слыхала ль от соседок?
Ведь другие-то мужья
Жен своих и так и эдак…
Уж совсем не то, что я!
Ты была мне что невеста
От венца до этих пор,
Я тебе и честь, и место,
Да и двери на запор.
А умру — подобной чести
Не дождешься никогда.
Знаешь что? — Умрем-ка вместе!
Смерть ведь, право, не беда.
Согласись, мой розан алый!
Средство мной уж найдено’, —
Та в ответ ему: ‘Пожалуй!
Хоть умрем — мне всё равно’,
‘Ну, так — завтра. Ты покайся
Прежде мне, открой себя, —
Ведь сосед-то наш, признайся,
Подговаривал тебя?’
‘Что. таить, коль дело к смерти?
Я не отопрусь никак’.
— ‘Ишь соседи! Эки черти!
Я уж знал, что это так.
Он хотел тебя, как видно,
Увезти, скажи, мой свет!’
— ‘Да; но мне казалось стыдно…
У него ж деньжонок нет;
Сам раздумает, бывало,
Да и скажет: ‘Подождем!
Ведь у скряги-то немало
Кой-чего — мы всё возьмем».
‘Ах, бездельник голоперый!
Ишь, так вот он до чего!
Человек-то стал я хворый,
А не то — уж я б его!’
‘Успокойся же, папаша! —
Яну молвила жена. —
Вспомни: завтра участь наша
Будет смертью решена.
Ты и сам, быть может, грешен.
Как меня ты запирал
И замок тут был привешен —
Ты куда ходил?’ — ‘В подвал’.
‘Может, душенька какая
Там была. .. признайся, хрыч!
Тяжкий грех такой скрывая,
Адской муки не накличь!
Ведь из аду уж не выдешь!
Что ж там было?’ — ‘Ну… дитя…’
— ‘Незаконное! — вот видишь!
Говори-ка не шутя!
Грешник! Бог тебя накажет’.
— ‘Что ты, дурочка? Мой сын
Мной не прижит был, а нажит —
Не от эдаких причин’.
Призадумалась в кручине
Женка Яна, а супруг
Продолжал ей речь о сыне,
Разумея свой сундук:
‘Мой сынок в пыли валялся,
Был в оковах, мерз зимой,
Часом звонко отзывался,
Желтоглазый был такой;
Не гульбу имел в предмете,
На подъем нелегок был, —
И уж нет его на свете:
Я его похоронил’.
Тут порыв невольный взгляда
При улыбке старика
Обратился в угол сада
На могилу сундука.
‘Что туда ты смотришь зорко? —
Подхватила вдруг жена. —
Там — в углу как будто горка, —
Не могилка ль там видна?
Не сынок ли твой положен
Там, куда ты так взглянул?’
Ян замялся — и, встревожен,
Помолчав, рукой махнул:
‘Всё земля возьмет. И сами
Мы с нее в нее пойдем.
После все пойдут за нами:
Те все порознь, мы — вдвоем.
Завтра кончим!’ Но настало
Божье утро, Ян глядит:
Женки словно не бывало,
Угол сада весь разрыт.
Что-то хуже смерти хлада
Он почуял и дрожит.
Вдруг пропали оба клада.
На столе письмо лежит.
Ужас кровь ему морозит…
То рука жены его:
‘Твой сосед меня увозит
С прахом сына твоего’.
