B ту ночь его бессонница томила,
он вышел рано, поднятый тоской,
и в сумерках предутреннего мира,
поёжившись, пошёл на шум морской.
Он продвигался в йодистом тумане
и влагу ощущал на бороде,
и, как редело утро над волнами,
светлело в нём — он подошёл к воде.
Как он любил у моря час восхода,
когда вдали без края и конца
сливаются смиренье и свобода
в проникновенной близости творца.
И все заботы о церквях и братьях,
и проповедь незрячим о Христе
теряются в его больших объятьях,
в его неизречимой простоте.
Кто от него в узилище страдали
слились в единый, ноющий упрёк,
и с пеною ползущей у сандалий
накатывались волны на песок.
И он увидел завершенье жизни
в оковах Рима — явственно почти,
что на алтарь заоблачной отчизне
во искупленье должен принести.
Вдохнул тревожно давний воздух Тарса,
увидел дворик с чахлою травой…
В чужом порту он зимовать остался,
чтоб морем в путь пуститься роковой.
Позорных лет и заблуждений ранних
тебя уже не гложет маята,
настойчивый, тринадцатый посланник,
единственный не слышавший Христа.
Неспешно тучный поднимался в гору,
в раздумии качая головой,
за ним — уже не видимое взору —
блестело море вечной синевой.
Он миновал обратную дорогу
и оглядел рассеяно жильё;
позвал друзей и помолился Богу,
и начал в Рим послание своё.
