Скопа — Вергилий

Хоть отпустила меня любовь к переменчивой славе,
Хоть и познал я тщету хвалы читателей лживых,
Хоть аттический сад, благовонием дышащий сладким,
Ныне объемлет меня цветущей мудрости сенью,
Мысль побуждая мою к сочиненью песни достойной,
Хоть и стремлюсь я к трудам иным, к наукам отличным,
Взор устремляя горе, созерцая звездные сферы,
Недостижимых вершин взыскуя разумом дерзким,
Все же исполню долг, не расстанусь с начатым делом,
Дабы по праву могли мои успокоиться музы,
Дабы дано было мне позабыть о нежных соблазнах.
Будет ли мил тебе, о Мессала, сей труд необычный?
К сказке предивной моей склонишь ли слух благосклонный?
Если бы в горний чертог вознесла меня древняя мудрость,
Что четырем мудрецам досталась общим уделом,
Я бы с презреньем глядел на мир, в заблужденьях погрязший,
И свысока озирал людские дела и заботы,
Песнь величавую в дар я тебе поднес бы, великий,
Хоть и позволено нам порой позабавиться шуткой
И легковесный стишок завершить изящной стопою.
Нить я хотел бы вплести в тот покров (осмелюсь ли молвить?),
С коим в былые века обходили град Эрехтея,
Благочестивую дань неся непорочной Минерве.
Пять медлительных лет пятилетьем сменяются новым
В день, когда с Эвром Зефир быстрокрылый мощным порывом
Судно толкает вперед, чреватое грузом священным.
О, счастливейший день! О, год — из счастливых счастливый,
Счастлив и тот, кто узреть великий сподобился праздник!
Вытканы должной чредой Паллады могучей сраженья:
Великолепье одежд победная множит добыча,
Ужас кровавых битв кошенилью багряною рдеет.
Здесь и Тифей, копьем золотым повергнутый древле,
К небу дорогу себе мостивший скалами Оссы,
Вдвое снежный Олимп Эматийской возвысив вершиной.
Так для богини несут по праздникам парус священный,
И по его образцу я хотел бы, мудрейший средь юных,
Изобразить и тебя в сверканье пурпурного Солнца,
В белом сиянье Луны, попирающих небо конями,
Выткать хочу я тебя в великой книге Природы.
Дабы в грядущих веках неразлучно с Мудростью горней
Было бы имя твое, возглашенное песнью моею.
Но, если я лишь теперь для трудов рождаюсь высоких,
Слабые жилы крепя впервые зрелою мощью,
То и спою, как могу. Прими же эти первины
Долгих ученья годов, незрелой юности опыт,
Плод бессонных ночей, проведенных в трудах неустанных,
Что обещал я тебе — и вот обет исполняю,
Слушай рассказ о том, как в испуге бесчестная Сцилла,
Страстью больная, взор воздев, в небесах увидала
Птичьи стаи и ввысь устремилась к просторам эфирным,
На сизоцветных крылах воспарив над родимою кровлей —
Это проклятой за грех наказанье, за волос пурпурный,
Это расплата за град отеческий, в прахе лежащий.
Много о Сцилле читать у великих поэтов, Мессала,
(К правде питает любовь Полигимния — будем правдивы!)
Нам с тобой довелось: как она в измененном обличье
Часто Сциллейский утес оскверняла злобным оскалом:
Это-де та, что всем известна из странствий Улисса,
Та, что лилейный стан опоясав ревущими псами,
Гибель несла кораблям Дулихийским и в черную бездну
Бедных влекла моряков, их тела разрывая на части.
Но другое твердят Меонийца книги, другое
Тот говорит, кто всех ошибок виновник зловредный,
Ибо каждый поэт различных дев именует
Сциллой, о коей нам повествует Гомер Колофонец,
Будто матерью ей была Кратеида. Она ли
Иль двуобразную тварь Ехидна на свет породила,
Или обе они ни при чем? Иль в песнях Гомера
Сцилла — лишь образ любви порочной и похоти алчной?
Или отравою злой лишена обличья былого
Бедная дева? (В каком она прегрешенье повинна?
Сам Хозяин морской средь прибоя несчастную обнял,
Брачные клятвы презрев, Амфитрите данные чистой).
Ибо сама из глубин себе призывала супруга,
Жертвы теплую кровь мешая с водою морскою.
Или правдив рассказ о том, как красавица Сцилла
Многих влюбленных в нужду вогнала коварной корыстью,
А потому полупсом-полурыбой стала нежданно.
О, как часто она своим устрашалась обличьем,
Как дивилась, увы! взглянув на ужасные члены,
Как пугал ее лай, издаваемый собственной пастью!
Ибо посмела жена с небесным спорить законом
И перехватывать дань, что по праву взимает Венера:
Даже шлюха, толпой юнцов окруженная буйных,
Шлюха со скотской душой для богини дань собирает.
Стало быть, Сцилла и впрямь провинилась — так возвещает
Гласом пафийским Пахин, Венеры верный свидетель.
Каждый свое говорит о бедствии девы злосчастной.
Все это — бред пустой: Скопу хочу я прославить,
Дабы не быть ей одной из многих своих соименниц.
Вас, Пиериды, зову! Вы некогда милость явили
Песням туманным моим, долгожданную дав мне награду.
Часто на ваш алтарь слагаю я, благодарный,
Благочестивую дань: у двери вашего храма
Рдеет нежный нарцисс, гиацинт благовонием дышит,
С лилией рядом шафран аромат испускает, и розы
Алым покровом порог устилают. Придите, богини,
Дабы этот мой труд вдохновить покровительством вашим,
Дабы бессмертным венком увенчалась новая книга!
У Пандионовых стен могучие грады воздвиглись
Близ Актейских холмов и брегов беломраморных Истма,
Чьи изогнулись уста блистаньем раковин алых.
Славой и честью равна столицам прочим, стояла
Там и Мегара, чей кремль укреплен трудом Алкафоя,
Был в строительстве Феб Алкафою помощником верным,
И до сих пор поет от удара стена крепостная
Голосом лиры живым, повторяя шепот килленский,
Снова и снова твердя преданье о Фебе влюбленном.
В оные дни сюда явился воинственный Минос,
Славу стяжавший в боях, и запер осадою город,
Ибо нашел приют в дружелюбной обители Ниса
Критский беглец Полиид, покинувший берег Керата, —
Вот его-то пленить и стремился воитель Гортинский,
Аттики мирной поля усыпая стрелами злыми.
Не убоялись в тот час ни царь, ни граждане войску
Миноса противустать, врагов отбросить, что к стенам
Грозно на приступ пошли. Не сломилась доблесть мегарян,
Коим слова богов помогали духом воспрянуть.
Ибо (дивно сказать!) средь белых кудрей, украшавших
Голову Ниса-царя, венчанную лавром священным,
Волос единый алел на макушке пурпуром славным;
И покуда таким пребудет, как создан Природой,
Ниса продлится власть и мощь страны не иссякнет —
Парки эту судьбу на совместном судили совете.
Так что все сохранить старались лишь волос волшебный:
Дивной пряди пучок скреплен был кованой пряжкой,
Блеском граней златых повторявшей обличье цикады.
Был бы поистине град охранен защитой такою
(Верны Парок слова), но Сцилла в безумии новом,
Гибель родному отцу и отчему краю готовя,
Жадный на Миноса взор обратила, терзаема страстью.
Есть средь богов озорник, которого, если рассержен,
Мать не умеет унять, унять не умеет Юпитер
Внука и сына — а тот усмиряет яростных тигров
И африканских львов укрощает бестрепетной дланью,
Даже богов и людей… Но лучше вернемся к рассказу.
Этот опасный шалун разжег в великой Юноне
Пламенный гнев (увы! обиду давнюю долго
Помнят богини) на то, что в ее запретном чертоге
Сцилла священный покой нарушила скверной невольной;
Ибо, свершая обряд для богини, от тесного сонма
Знатных мегарских жен и дев отдалилась игриво,
Развеселившись одежд плесканьем вкруг стройного стана,
Складок стыдливый покров Аквилону позволив развеять —
А между тем огонь еще не вкусил приношений,
И освященной водой не омылась жрица, а кудри
Не увенчала венком из оливы бледно-зеленой.
В это мгновение мяч у девы из рук покатился,
И вдогонку она помчалась. О, если б игрою
Не увлеклась ты, а стан златотканой прикрыла одеждой!
Как я желал бы тебе помехи, дабы замедлить
Бег нечестивый! Зачем преграды не было шагу?
Не осквернила бы ты чертог непорочной богини,
Ложною клятвою путь к прощенью закрыть не смогла бы.
Да и поверит ли кто, будто в клятве дело? Вернее
Знаю причину: тебя ревновала к брату Юнона.
А потому божок шаловливый, грозную кару
Всякой готовящий лжи, что скрыта в сказанном слове,
Опустошив колчан сияющий, стрелы златые
(О, как страшен их вид очам Тиринфской Юноны!)
Разом все устремил в беззащитное сердце юницы,
Вмиг разлился огонь у нее по жаждущим жилам,
Члены до мозга костей пронизал безумия трепет:
Словно средь хладной земли Эдонийской свирепая жрица,
Словно фригиянка, звук самшита идейского слыша,
По площадям городским злосчастная мечется дева.
Не умащает кудрей благовонный бальзам азиатский,
И не обута нога Сикионской красною кожей,
А драгоценный перл не объемлет выи лилейной.
Шагом неверным она поспешает, не зная дороги:
То к родимым стенам придет, как будто на башни
В небо взлетевшие ей, обездоленной, хочется глянуть,
То, безутешно скорбя, воротится в терем высокий,
Дабы взором искать любимого в сумраке ночи
Средь отдаленных костров, горящих во вражеском стане.
Прялка наскучила ей, златые забыты уборы,
Нежным псалтыри струнам суждено молчанье немое,
Мягкий уток прибивать перестало ливийское бердо,
Пурпур ланит побледнел — с румянцем любовь несовместна.
Не обретает она утешения скорби великой.
Чахнет иссохшая плоть, снедаема смертной тоскою,
Муке своей вослед устремляется дева, гонима
Гибельным роком на путь, открытый чудовищной страстью:
Волос волшебный отца отсечь, безумная, жаждет,
Дабы украдкой врагу послать подарок желанный,
Ибо иного пути злосчастной судьба не открыла.
Иль по неведенью грех свершился? Преступную деву
Добросердечный винить не хочет и ей оправданья
Ищет во всем, но, увы! суждена погибель безумной.
Ты же, о Нис-отец, когда сровняют с землею
Город твой, не обретешь приюта средь башен высоких,
Дабы сокрыться в гнезде поднебесном, также взовьешься
Грозною птицей — а дочь нечестивая долг свой заплатит.
Радуйтесь, вы, в облаках парящие дети эфира,
Вы, чья звонкая песнь оглашает чащу лесную
Или просторы морей! О милые странники неба,
Радуйтесь! Также и вы, чьи члены жестоким законом
Рока преображены, о вы, давлидянки младые,
Радуйтесь! К вам спешат любимые родичи ваши,
Дабы царственных птиц умножалась стая — с орланом
Вместе взлетела скопа. Красой возносились вы древле,
Ныне в небесную высь быстрей облаков возноситесь:
Там эфирный чертог орлана гордого примет,
Там сизокрылой скопе почетный удел уготован.
Сладкий сон охватил усталого Ниса, смежились
Очи его: покой охраняла с рвением тщетным
Стража, неся караул бессонный у запертой двери.
А между тем воровски покинула терем безмолвный
Сцилла и слух напрягла, пытая молчание мрака,
Вместе с прохладой ночной глотая горькие слезы.
Вот, шаги приглушив, на цыпочках тихо крадется
К опочивальне отца, рукой дрожащей сжимая
Ножницы. Вдруг без сил застыла, объятая страхом,
Замысел гнусный явив судилищу синему ночи, —
Ибо, уже на порог взойдя, у спальни отцовой
Остановилась на миг преступная дева и к звездам,
В небе мерцающим, взор обратила, дары обещая
Вышним богам, но те отвергли обет нечестивый.
Тут услыхала дщерь фиванского Феникса, Карма,
Робкие Сциллы шаги (ибо та, по ступеням поднявшись
Мраморным, у косяка зазвенела медным засовом) —
Крепко хватает она в бессилье поникшую деву,
Молвя: «О радость моя, питомица милая! Знаю,
Не без причины твой лик пожелтел и тело зачахло,
Не без причины кровь лихорадкой отравлена бледной,
Да и к деянью сему не причуда тебя вынуждает!
Иль заблуждаюсь? Хочу, о Рамнусия, впасть в заблужденье!
Но тогда почему не вкушаешь ты вакховой влаги
И почему плодов не отведаешь сладких Цереры?
Что среди ночи тебе у отцовой делать постели?
Ночью людские сердца от забот отдыхают постылых,
Ночью даже река смиряет текучие воды.
Мамке бедной ответь хоть сейчас — не хотела ты прежде
Истинный дать мне ответ: зачем, несчастная дева,
Близ дивнокудрой главы родителя шаг замедляешь?
Горе мне! Иль помрачен твой рассудок преступным безумьем —
Тем, что некогда взор аравиянки Мирры застлало?
Ах, ужели грехом (охрани от него Адрастея)
Ты и мать и отца сразить в неистовстве жаждешь?
Если ж иная любовь твою душу страстью терзает
(Ибо знакома и мне Аматусия — признаки страсти,
Что истощает тебя, разглядеть давно я сумела),
Если в сердце твоем невинной влюбленности пламя
Вспыхнуло — ныне обет приношу пред ликом Диктины, —
Ей обязана я тобою, питомицей милой:
Все обещаю труды претерпеть, которых достойна
Иль недостойна, все одолею — лишь бы не видеть,
Как в великой тоске ты, горькая, сохнешь и вянешь».
Эти промолвив слова, старуха теплой одеждой
Бедную деву спешит окутать, ибо дрожала
Та средь прохлады ночной в шафранной тунике нарядной.
Щеки, что влажны от слез, целует ласково Карма,
Дщери приемной беду узнать желая, но слова
Той не давая сказать, покуда сомлевшая дева
На непослушных ногах не вернулась под кровлю родную.
Мамке юница в ответ: «За что меня ты терзаешь?
Да и зачем тебе знать причину злого недуга?
Нет, не людская любовь в душе моей возгорелась,
Не привлекают мой взор знакомые исстари лица,
Не влюблена я в отца — напротив, мне все ненавистны!
Ах, не люблю ничего из того, что должно быть любимо,
Призрака родственных чувств не приемлю более сердцем,
Страсть я питаю к врагу из врагов. О горькое горе!
Что мне сказать? Беду описать какими словами?
Но расскажу — ведь ты, кормилица, не позволяешь
Боле молчать. Мой рассказ — тебе подарок предсмертный.
Вон, взгляни: обложил осадой мегарские стены
Враг, от Юпитера в дар восприявший скиптр державный,
А от Парок судьбу благую — ран не бояться…
Нет, должна я сказать, не блуждая окольною речью:
Минос, Минос, увы! осадил мое бедное сердце!
Ради любви богов — тебе их пылкость знакома,
Ради груди твоей, что питомице вечно священна,
Я заклинаю: спаси, коль можешь, не дай мне погибнуть.
Если ж отрезан путь к спасенью и нету надежды,
Мне умереть не мешай, родная, заслуженной смертью.
Ибо если бы злой — да, злой, моя добрая Карма,
Случай иль мудрый бог тебя не послал мне навстречу,
Я бы вот этим (и тут блеснула из складок одежды
Сталь) у родного отца отсекла бы волос пурпурный
Или сама себя порешила смертельным ударом».
Лишь о страшной беде услыхала в ужасе мамка,
Скорбным прахом главу осквернила и в смертной печали
Голосом слезным, дрожа, над питомицей запричитала:
«Минос, дважды злодей! Опять меня ты терзаешь —
Бедным сединам моим ты дважды ворог проклятый!
Прежде злая любовь по твоей вине загубила
Дщерь родную мою — а ныне приемную губишь!
Ах, неужели и здесь, в далеком краю, полонянка,
Претерпевая труды суровые тяжкого рабства,
Я не избегну тебя, о чад моих грозный губитель?
Ныне, увы! я стара и немощна — милого чада
Нету, чтоб стоило жизнь продлевать. Зачем безрассудно
Дни продолжаю влачить, тебя потеряв, Бритомарта,
О Бритомарта моя, ты не примешь вздох мой последний!
Ах, зачем в этот день, о любимица быстрой Дианы,
Ты устремилась в леса? Охота мужчинам прилична.
Кносской напрасно стрелой ты парфянский лук напрягала,
Лучше бы коз пасла диктейских на пастбищах ближних!
Не привелось бы тебе от Миноса страсти спасаться,
Прыгнув с высокой скалы в объятья расселины горной!
Передают одни, что ныне дивной Афеей
Стала, невинная, ты: другие твердят, умножая
Славу твою, что луна по тебе Диктиной зовется.
Хоть бы и так! Для меня ты навеки, родная, погибла,
Ибо узреть не смогу никогда, как с дружною сворой
Псов Гирканских вослед быстроногим оленям по скалам
Носишься, и не дождусь, чтоб ко мне ты в объятья вернулась.
Бремя беды я несла и обиды стойко терпела.
Ибо опорою мне была ты, юница, покуда
Не был мой слух осквернен твоею преступною речью.
Ах, ужель и тебя отнимает злая Фортуна?
Старость постылую длить лишь ты меня понуждала:
О, как часто, взглянув с умиленьем на спящую деву,
Хоть и торопят года, я вновь умирать не хотела,
Дабы для свадьбы твоей наряд соткать корикийский.
Ныне зачем судьба мне горькую жизнь продлевает?
Или не ведаешь ты, почему на макушке отцовой
В достопочтенных кудрях блистает царственный пурпур
Хрупким залогом судьбы и Ниса, и Нисова града?
Если не знаешь — могу на твое уповать я спасенье,
Ибо чудовищный грех в неведенье ты замышляла,
Если же страхи мои не ложны, тогда умоляю:
Ради жизни твоей и моей (меня ты любила),
Ради Илифии злой, погубить готовой, опомнись
И безрассудно свершить не старайся страшное дело.
Стрелы твои, Амур, отвращать не могу я от цели,
Ибо немыслимо нам состязаться силой с богами,
Но почему бы тебе, дитя, войну переждавши,
Дом родной сохранив, не подумать о браке законном?
Выслушай мамки совет — уж мне-то знакомы несчастья.
Если отца уломать не сумеешь (да только сумеешь,
Знаю, добиться всего единственной дочери можно),
Вот тогда-то тебе, обиженной, повод для мести
Будет достойный (месть — обиженных право святое),
Вот тогда-то тебе пригодится замысел дерзкий.
Тут уж и боги, и я поможем — мое обещанье
Твердо. Умелым рукам не бывает долгой работы!»
Речью разумной смирив волнение пылкое страсти,
Горький утешив недуг целительной вестью надежды,
Хочет Карма покров накинуть на голову девы,
Дабы покой снизошел к злосчастной в живительном мраке.
Плошку с елеем склонив, приглушая света сиянье,
Мамка твердой рукой питомицы дрожь унимает,
Сердца трепетный стук укрощая лаской спокойной.
Так просидела она всю ночь над девою, слезы
Ей утирая с ланит, и сама печалью объята.
Вот уже новый день явился с веселой зарею
К смертным и алым огнем засиял над снегом Этейским —
Зарево это и страх, и радость девам внушает,
Ибо им Эос мила, но противен Геспер вечерний.
Слову кормилицы вняв, царевна о браке желанном,
Повода к просьбе ища, с отцом затевает беседу,
Голосом нежным твердит о благостном мире, блаженный
Превознося покой. К подобным речам непривычна
Сцилла — и с девичьих уст слетает вздор безрассудный.
То лепечет она, что страшится будущей битвы,
Бранного бога боясь: ее-де тревога снедает
За безопасность царя и дружин, то плачет о Нисе,
Ибо внуков иметь он не хочет с Юпитером общих,
То вероломный обман замышляет с лукавством преступным
Или сограждан страшит грядущей божественной карой.
То начинает искать повсюду знамений вещих,
Златом постыдным дерзнув соблазнять безгрешных провидцев,
Дабы они, сразив клинком священную жертву,
Дали царю совет породниться с Миносом мирно,
Зятем сделав врага и покончив с распрей взаимной.
Карма меж тем нарцисс и корицу с едкою серой
В ступке толчет, травы добавляя душистой, и трижды
Трижды девять она разноцветных нитей сплетает,
Молвя питомице: «Плюнь в середину трижды, о дева,
Трижды вместе со мной: богам лишь нечет любезен!»
Трижды стигийский обряд свершив для Юпитера (жрицам
Греческим он незнаком, идейским неведом колдуньям),
Трижды она алтари кропит амиклейскою ветвью,
Дабы разум царя помутить ворожбой фессалийской.
Но упорствует Нис, уловками не убежденный —
Ни человек, ни бог царя склонить не сумеют,
Ибо надеется он на волоса дивного силу.
Тут потаенный союз заключает с питомицей Карма,
Твердо решив наконец отрезать волос пурпурный,
Дабы любовный недуг облегчить заждавшейся девы,
Да и сама домой стремится к дальним твердыням
Крита — любезна и смерть, коль схоронят на родине милой.
Ныне Сцилла опять посягает на кудри отцовы:
Ныне упал с головы царя блистательный пурпур,
Ныне Мегара взята и свершилось пророчество Парок,
Ныне по синим волнам волокут злосчастную деву,
Бедное тело ее подвесив к корме корабельной.
В водах царевну узрев, дивятся жители моря:
Нимфы, отец Океан с блистательной Тефией вместе,
И Галатея, сестер любопытных увлекшая стаю.
Деве дивится, скользя средь волн в колеснице лазурной,
Правя упряжкою рыб и двуногих коней, Левкотея:
Вместе с белой Ино дивится младенец Палемон.
Братья, что делят дни по жребию равною долей,
Древа могучего ветвь — Юпитера милые дети
Также дивятся, узрев царевны лилейные члены.
Громко стенает она, расточная тщетные слезы,
Воздуху жалуясь, скорбь изливая бесплодную небу
Страждущим взором — лишь взор воздеть несчастная может,
Ибо у нежных рук свободу отняли узы:
«Свой безумный порыв хоть на время утишьте, о ветры,
Дабы воззвать мне к богам! От молений моих неустанных
Не было толку — вопль да услышат ныне предсмертный.
Вас призываю теперь в свидетели, ветры и бури!
Вы же, что здесь надо мной парите, коль были когда-то
Также людьми, меня узнайте — я сродница ваша,
Сцилла (о Прокна, к тебе я дерзаю так обращаться!).
Да, я прежде была могучего дочерью Ниса,
Прежде меня цари домогались из целой Эллады,
Чей извилистый брег Геллеспонт омывает лазурный.
Наречена я тебе, о Минос, обетом священным
В жены — этим словам против воли ты ныне внимаешь.
Ах, ужель по волнам суждено мне, связанной, плавать?
Ах, ужели висеть суждено и денно и нощно?
Но не могу я пенять на кару, вражеской злобе
На растерзанье предав и дом родной, и отчизну,
Разве дано было мне предвидеть свирепость злодея?
Да, заслужила я казнь, о Минос, но казнь от сограждан,
Если бы случай открыл заране наш сговор преступный
Или когда во прах обратились мегарские стены
И богомерзким огнем я жгла городские святыни.
Если же ты победишь, я чаяла, звезды дорогу
Легче изменят свою, чем ты меня, полонянку,
Казни злодейской предашь, — но жестокость все победила!
Как полюбила тебя я больше отцовского царства?
Как полюбила? Увы! Тобою плениться не диво!
Лик твой узрев, я тотчас погибла, о, злое безумье!
Мнилось мне, будто дел чудовищных дланью прекрасной
Ты не способен свершить! Красота и звезды обманет!
Нет, не дворец твой меня соблазнил убранством роскошным,
Блеском янтарных слез и кораллов хрупким цветеньем,
Не удержала меня и дружба юных наперсниц,
Не был препоною мне пред гневом божественным ужас —
Все победила любовь, ибо что любви неподвластно?
Не умастит мне висков благовонный елей аравийский,
Чистым не вспыхнет огнем на свадьбе факел сосновый,
И не украсит покров пурпурный ливийского ложа.
Горе мне — даже земля, обиталище рода людского,
Не упокоит меня, злосчастную, сенью могильной!
Разве среди рабынь, что имеют детей или мужа,
Разве средь прочих слуг не могла бы я также трудиться
И для счастливицы той, что супругой станет твоею,
Веретено вращать усердно с хозяйскою пряжей?
Разве смерти предать (все лучше!) меня ты не вправе?
Горе! Усталую плоть покидают последние силы,
Шея не может поднять головы запрокинутой бремя,
В тесном сплетении пут мертвеют слабые руки.
Из глубины морской поднявшись, огромные твари
Стаей к добыче спешат, отверзнув хищные пасти,
Синюю пеня волну грозой плавников мечевидных.
Ныне, о Минос, предел моим наступает страданьям,
Слишком много узреть довелось мне чудовищных бедствий!
Злая ли мне судьба судила последнее горе,
Случай ли губит меня, за грех ли терплю наказанье —
Легче поверить всему, чем в твое поверить злодейство!»
А между тем корабли поспешают в открытое море,
Кора могучий порыв паруса напрягает тугие,
Гнутся весла в воде соленой, все тише и тише
Девы стенанья звучат, заглушенные странствием долгим.
Вот уже Истм позади, заливами запертый тесно,
Вот позади Коринф, Периандра цветущее царство,
Мимо Скироновых скал плывет несчастная дева,
Мимо ужасной норы черепахи, что многих сгубила
Здесь пришлецов, обагрив утесы эллинской кровью.
Видит Сцилла приют огражденный Пирея и тщетно,
Тщетно, увы! узреть преславные жаждет Афины.
Вот среди волн морских зацвели саламинские пашни,
Вот и Киклады вдали засияли — Сунийской Венеры
Тут возвысился храм напротив стен Гермионских.
В дымке сокрылся от глаз и Делос, премного любимый
Матерью дев-нереид, Нептуна эгейского радость.
Вот пред царевною Кифн, опоясанный пенным прибоем,
Мраморный Парос — сосед белоснежный зеленой Донусы,
А близ Эгины — Сериф, здоровье недужным дарящий,
Так и плывет она, забава неверного ветра,
Словно утлый челнок вослед могучему флоту,
Афра удары снося и ярость неистовой бури.
Но пожалела волнам на потеху оставить жестоким
Тело прекрасное та, что царством лазурным владеет
Вместе с Нептуном, — и вот изменилось царевны обличье.
Нежную деву одеть чешуей серебристой навеки
И средь коварных рыб поселить Амфитрита не хочет,
Ибо морские стада прожорливы и кровожадны,
А потому в небеса возносит Сциллу на крыльях,
Дабы отныне Скопой она звалась по заслугам
И красотой превзошла Амиклейского лебедя Леды.
Как поначалу в яйце белоснежном очерчен туманом
Призрачный облик птенца и костей сочлененья незрелых
Медленно крепнут в тепле, омыты живительной влагой, —
Так в соленых волнах изменялось девичье тело,
Вид утратив былой, обретая мало-помалу
Образ иной — предстает царевна в новом обличье.
Прежде прекрасный лик и уста, желанные многим,
Вместе с широким лбом воедино стали срастаться,
В острый изогнутый клюв обратив подбородок округлый;
Там, где пробор пополам разделял волнистые кудри,
Вдруг, о диво! возник в подражанье Нисовой славе
Перьев пурпурных пучок, хохолком макушку украсив.
Мягкого пуха покров пестроцветной окутал одеждой
Девы нежную плоть, потом на дланях бессильных
Сизые перья взросли, образуя мощные крылья.
Преобразилась вся — багрянцем окрасились ноги,
Икры, вмиг отощав, обтянулись грубою кожей,
И на лилейных стопах заострились хищные когти.
Но по-иному, увы! спасти от гибели деву
Было судьбой не дано милосердной супруге Нептуна.
Не любоваться очам домашних, как юная Сцилла
Кос белокурых красу скрепляет алою лентой,
Терем не встретит ее благовоньем бальзамов сирийских,
Дома ей нет на земле — но дом и не нужен ей боле,
Ибо из пены седой внезапно злосчастная дева
На оперенных крылах вознеслась стремительно к небу,
Облако шумное брызг рассеяв над гладью морскою,
Дабы, на горе себе и без пользы смерти избегнув,
Длить одинокую жизнь, дичая на бреге пустынном
Средь бессловесных скал и бесплодного камня утесов.
Но и здесь ее ждет наказанье, ибо разгневан
Царь-Громовержец, мир колеблющий мощной десницей.
Не по душе ему допускать преступницу к небу,
После того как в ночи беспросветной с жизнью расстался
Благочестивый отец (ибо часто жертвенник чистый
Нис обильно кропил тельцов откормленных кровью
И чертоги богов одарял приношеньями щедро) —
А потому вдохнул владыка в новое тело
Душу царя — и Нис воспарил крылатым орланом,
Ибо могучий орел любезен метателю молний.
Так вот после суда богов и проклятия жестокого рока,
После казни от рук жениха на бедную деву
Мстительный гнев отца направил ныне Юпитер.
Словно, средь горних сфер в хороводе звездном сияя
Блеском двойным, Скорпион сверкающий с неба ночного
Гонит в условленный час Ориона ясного светоч —
Так со скопою орлан, взаимной скованы злобой,
Вечно былую судьбу воскрешают в новых рожденьях:
Всюду, где легкий эфир скопа рассекает крылами,
Следом за ней в небесах, взгляни! жестокий и грозный
С клекотом гонится Нис — и когда взмывает он к тучам,
В бегстве поспешном она эфир рассекает крылами.