Комар — Вергилий

В шутку, Октавий, я пел под флейту резвой Тали́и,
Сплел покуда зачин, паутине тонкой подобный;
В шутку! Так пусть комара стихи ученые славят,
Пусть же повесть моя и далее будет забавной,
Даже коль речь о вождях — и пусть косится завистник!
Всякого, кто обвинять шаловливую музу возьмется,
Будет людскою молвой комара ничтожнее признан.
Позже с тобой говорить величавей моя обещает
Муза, когда небеса принесут мне плод непременный
И отшлифую стихи, твоего достойные вкуса.
Феб, Латоны благой и Юпитера вышнего отпрыск,
Сам да пребудет вождем и создателем этой поэмы
И опекает ее, бряцая на лире певучей,
В Арне ли был он, где Ксанф струит химерейскую влагу,
Или в Астерии был рожден, или там, где разлатый
Широколобый Парнас рога свои врозь расставляет,
Там, где струистой стопой скользят кастальские воды.
Так поспешайте сюда, украшенье Пиерии влажной,
Сестры наяды, и здесь хороводами бога прославьте!
Палес святая, и ты, кого почитают селяне
Ради грядущих благ, ты, хранящая люд деревенский,
Рощ воздушных красу и лесов зеленые чащи, —
Как я счастлив бродить средь долин и пещер, где царишь ты!
Также и ты, чьи не зря мне внушили доверие книги,
Чтимый Октавий, к моим начинаньям будь благосклонен!
Мальчик святой, для тебя эта песня, в которой прискорбной
Битвы Юпитера нет, ни построенных ратей, от коих
Флиры дрожала земля, орошенная кровью гигантов;
В ней не поется о том, как с кентаврами бились лапифы,
В ней не сжигает восток огнем твердыню Кекропа;
Пусть ни прорытый Афон, ни Понт в бессильных оковах
В свитке не ищут моем своей славы отзвуков поздних,
Ни Геллеспонт, что был истоптан копытами коней,
Греция в страхе когда ожидала нашествия персов:
Тихая песня моя, стихом текущая плавным,
Рада шутить, зная силы свои, вдохновляема Фебом.
Это, о мальчик святой, ты должен помнить. Да будет
Слава, сияя в веках, навсегда неразлучна с тобою.
Место навечно твое да будет в ряду благочестных,
Жизнь твоя не спеша да течет по счастливому руслу,
Добрым на радость светя; а я свою песнь зачинаю.
Солнце уже, распалясь, поднималось в твердыни эфира,
Светоч слепящий взнося в золотой своей колеснице,
Розовокудрая, встав, прогнала уже сумрак Аврора,
Вот уж пастух перегнал из загона на злачную пажить
Коз, а сам забрался на вершину крутого пригорка,
Где пожелтелой травой покрыты просторные склоны.
Вот уже козы его по лесам, по кустам разбрелися,
Скрылись в долинах одни, а другие, блуждая на воле,
Нежные трав стебельки осторожным срезали укусом.
Там, где в щербинах нагих нависали над пропастью скалы,
С веток повисших они земляничника ягоды щиплют,
С жадностью в частых кустах виноградины дикие ищут;
Эта спешит оборвать верхушку склоненную ивы
Юной, а та — обглодать едва подросшие ольхи,
Эта терновых кустов обдирает побеги, а эта
Не отойдет от ручья, и собой, и водою любуясь.
Счастлива жизнь пастуха, — если кто, возгордившись наукой,
Бедность простую не стал презирать и ценою роскошеств
Все, что ни есть, измерять, кто сумел забыть о заботе,
Непримиренных людей терзающей алчную душу;
Кто и не мыслит о том, омыта ли в пурпуре дважды
Шерсть, что ценою равна богатствам Аттала; чью душу
Алчную ни потолок не томит золоченый, наборный,
Или картин красота; кто не видит пользы в сверканье
Пестрых камней, чьи кубки чекан не украсил Алькона
Или Боета резец, кто не ценит жемчуг индийский —
Раковин редкостный дар, но зато, с душою невинной,
Часто на мягкой траве простирает усталое тело
В дни благодатной весны, когда распускаются почки
И многоцветной травой земля украшает поляны;
Радует душу его звучанье болотной тростинки,
Жизнь досужна его, в ней ни зависти нет, ни обмана.
Сам он хозяин себе, лозою Тмола укрытый —
Нежной одеждой ее, из листьев зеленых сплетенной.
Сердцу любезны его и млекоточивые козы,
Палес, что множит приплод, и леса, и пещеры средь горных
Троп, где все время ручьев нарождаются новые струи.
Жизни желанный срок провесть возможно ль счастливей
Тех, чьи чувства чисты, кто душой отвергает богатства,
Алчность будящие в ней и ни войн не боится плачевных,
Ни погибельных битв, когда флоты встречаются в море,
Кто, дабы храмы богов украсить блистаньем доспехов
Вражьих и все перейти рубежи в стяжанье надменно,
Не подставляет груди добровольно врагу под удары?
Он серпоносного чтит безыскусно точеного бога,
Рощи священные чтит, и взамен благовоний панхайских
Служат ему полевые цветы и пахучие травы,
Сладостен сон у него, его наслажденья невинны,
Просты заботы, и все об одном, к одному устремляет
Все свои помыслы он, об одном тревожится сердце:
Чтоб не нуждаться ни в чем, любой довольствуясь пищей,
И чтобы сладостный сон освежил усталое тело.
Вы, о стада! Вы, о Паны! И вы, Темпейские долы,
Гамадриад святые места, где попросту чтит их
Каждый пастух, что с самим потягаться аскрейским поэтом
Может, мирную жизнь проводя с душой безмятежной.
Так размышляя, пастух отгоняет заботы дневные
И, опираясь на свой изогнутый посох, выводит,
Дуя в тростинку, напев привычной пастушеской песни;
Гиперионов огонь между тем лучи простирает
До океанских брегов, впереди и сзади лежащих,
В царстве эфирном раздел светозарным отметив сияньем.
И уж пастух погонял своих коз, и они поспешали
Вниз, туда, где журчал ручей с неглубокой водою
И голубея бежал по лону из свежего моха.
На половине пути уже солнца была колесница,
И уж в глубокую тень пастух позагнал свое стадо;
Издали стал он глядеть, как они разлеглись, отдыхая,
В роще тенистой твоей, Делийская дева-богиня.
Встарь прибежала сюда, одержима безумьем, Агава:
Гнал Никтелий ее, обагрившую руки убийством,
Вдаль по холодным хребтам, и она задремала в пещере
После вакхических буйств, чтобы вскоре ответить за сына.
Здесь же и Паны в те дни на злачных резвились лужайках,
В сонме наяд и дриад здесь вели хороводы сатиры;
С меньшею силой Орфей удержал течение Гебра
Меж берегов и леса покорял сладкозвучною песней,
Чем удержало тебя, богиня, быстрая в беге,
Пляски веселье, твой лик заливая румянцем восторга.
Здесь природа сама создала приют шелестящий,
Чтобы в прохладной тени обновлялись усталые силы.
Там из пологих долин подъемлются к небу высоко
Кроны платанов, меж них возрастает погибельный лотос,
Гибельный, ибо друзей он увел горемыки-Улисса,
Сладостью их чрезмерной пленив на далекой чужбине;
Здесь же и те, кого, огненогими сброшен конями,
В горе поверг Фаэтон и тоской изменил их обличья —
Купы сестер — Гелиад, с чьих рук, что стали ветвями,
Ныне густая листва опускается белым покровом.
Рядом и ты, кому уготовил печальную участь
Демофоонт — всю жизнь об измене рыдать, вероломный
Демофоонт, девических слез и доныне причина.
Возле нее и дубы, глашатаи вышних вещаний,
Старцы-дубы, нам дававшие жизнь прежде злаков Цереры
(Колосом их заменила потом борозда Триптолема),
Здесь же рядом сосна, которою славился Арго,
Ныне шершавой корой и стройностью лес украшает,
С гор поднебесных стремясь до звезд дотянуться верхушкой.
Тут же и каменный дуб с кипарисом безрадостным рядом,
В тень тут буки манят, и плющ тополям обвивает
Руки, чтоб в грудь не били они, о брате тоскуя,
Сам же неспешно ползет до верхушки и там оттеняет
Цвет золотистых кистей зеленой бледностью листьев.
Здесь же и мирты росли, что судьбу свою прошлую знают.
Много ютится и птиц на ветвях развесистых в роще,
Где на все голоса раздаются их нежные песни.
Под деревами внизу, из ключей ледяных вытекая
И принимая ручьи, поток миротворно струился.
Всюду, где только в ушах ни звенит щебетание пернатых,
Слышны и жалобы тех, чье пловучее тело лелеет
Илистых вод теплота: разносит их возгласы эхо
И оглашается зной цикад пронзительным звоном.
Там и сям разлеглись жарой утомленные козы
Между высоких кустов, чьи ветки спутать не может
Тихим дыханьем своим набегающий ласковый ветер.
Только улегся пастух в тени отдохнуть у потока,
Как погрузился тотчас в глубокую сладкую дрему;
Козней ничьих не боясь, на зеленой траве развалившись,
Он безмятежному сну поручил разомлевшее тело.
Так, на земле распростерт, услаждал бы он сердце покоем,
Если бы рок не велел вещам нежданным случиться,
Ибо в положенный час, повторяя все те же извивы,
К речке змея приползла, испещренное пятнами тело
Спрятать от зноя спеша поглубже в тине прохладной.
Все на пути языком дрожащим она обрывала,
Мерзким смрадом дыша, изгибая долгое тело.
Взор ее, видящий все, поневоле внушал опасенье.
Круче и круче она извилистый хвост извивает,
Вверх поднимается грудь в сверкающих блестках, и шея
Тянется ввысь, вознося венчанную гребнем огромным
Голову; пятна мрачат пурпурного блеск одеянья,
Мрачно сверкают глаза, горящие пламенем злобным.
Вот великанша-змея примерилась к месту и видит:
Прямо напротив нее разлегся пастух у отары.
Зорче вперяется гад — и вперед устремляется яро,
Все крушит на пути, затем что к воде его близко
Некто посмел подойти; грозит природным оружьем:
Злобно дух в нем горит, шипящая пасть извергает
Страшные звуки, и все извивается кольцами тело.
Где проползает он — след орошают кровавые капли,
Шея раздута… Но все ж того, кому смерть угрожала,
Крошечный прежде вспугнул питомец тины болотной,
Жалом заставив его избегнуть смерти: мгновенно
Там, где зрачок-самоцвет обнажают веки, раскрывшись,
В глаз старику он вонзает копье, что природа вострила;
В бешенстве старый вскочил — и смерти был предан обидчик,
Быстрой раздавлен рукой, и дух его растворился,
Чувства навек угасив. А пастух горящие злобой
Рядом глаза увидал, заметил змею и тотчас же
Дух занялся у него, без памяти прочь он пустился
К дубу — и сук отломил от него огромных размеров.
Был ли то случай простой или дело божественной воли,
Трудно сказать, но сил пастуху для победы достало:
В кольца дракон извивал чешуей покрытое тело,
И, защищаясь, вперед устремлялся отвратно — но все же
Кости пастух размозжил там, где гребень виски опоясал.
Отяжелевший от сна, он, как видно, думал неспоро,
Не ослеплял его долгий испуг при взгляде на гада,
Духа его потому не сковал помрачающий ужас.
Видя, что сдохла змея, им убитая, сел он, как прежде.
Ночь погоняла уже коней, из Эреба поднявшись,
Веспер ленивый взошел, золотистую Эту покинув,
Тени стали длинней, и пастух, погоняя отару,
К дому идет, чтобы дать отдохнуть усталому телу.
Вот объемлет его легчайшая первая дрема,
Вот глубокого сна разлилась истома по членам;
Тут явился ему комара умершего призрак
И, о кончине скорбя, пропел, упрекая убийцу:
«Ах, за какую вину я должен терпеть эту долю?
Жизнь твоя мне была драгоценнее собственной жизни, —
Ветер за это ль меня по пустому гоняет пространству?
Ты наслаждаешься здесь целительной дремой, избавлен
От ужасающих бед, а маны меж тем повелели
Жалким останкам моим переплыть за летейские воды.
Прочь уводят меня, добычу Харона; я вижу
В блеске факелов вход, ненавистных сводов сверканье.
Мне навстречу идет в уборе из змей Тизифона,
Хлещет жестоко меня, потрясая факелом. Следом
Цербер: три пасти его вместе с лаем огонь извергают,
Змеи вокруг его шей шипят и вьются, сплетаясь,
И вырывается жар из глаз, налившихся кровью.
Горе мне! Почему благодарность в разлуке с заслугой?
К жизни тебя я вернул от самого смерти порога.
За благочестие где же награда? Почет благочестью
Сделался словом пустым. И недаром ушла Справедливость
С Верностью вместе былой. Я, чуть только увидел угрозу
Жизни чужой, позабыв о себе и о собственной жизни,
Тот же исход уготовил себе, избавитель наказан!
Пусть мне карою смерть — лишь бы только признал за собою
Ты благодарности долг. Я пустынным мчусь бездорожьем,
Мчусь к пустынным местам, что лежат среди рощ киммерийских.
Там повсеместно кругом теснятся скорбные Кары,
Тут же меж ними сидит, огромными змеями связан,
От и уныло глядит издалека на плен Эфиальта,
Ибо пытались они в старину взобраться на небо.
Рядом Титий лежит, вспоминая гнев твой, Латона,
Непримиримый, тебя на съеденье отдавший пернатым.
Страшно мне, страшно в толпе средь этих теней оставаться.
Здесь же и тот, кто пищу богов нектарную предал:
Призванный к Стиксу, едва из воды он торчит головою,
Жажда в глотке сухой извиваться его заставляет.
А обреченный навек с расстоянья далекого в гору
Вкатывать камень? А тот, пренебрегший богами, который
Отдыха просит вотще от мук? Уходите, о девы,
Свадебный факел зажгла вам Эриния мрачной рукою,
Вас со смертью связал Гименей предсказанным браком.
К строю теней ты прибавь еще и еще вереницы:
Вот между ними стоит безрассудная мать из Колхиды,
Втайне кровавый конец замышляя испуганным детям;
Здесь же достойные слез Пандионова племени девы —
“Итис, Итис!” — зовут; из-за них бистонийский владыка,
Сына лишась, на крыльях взлетел, превращенный в удода;
Тут и два брата, враждой ослепленные, Кадмово семя,
Оба друг друга разят нечестивыми взглядами злобы
Через мгновение вновь обращаясь друг к другу спиною,
Ибо единая кровь обагряет преступные руки.
Неисчерпаем мой труд! Все дальше меня увлекает,
К новым местам, где новые я имена замечаю;
К струям меня Элизийским несет, переплыть я их должен.
Мне Персефона ведет героинь, своих спутниц, навстречу,
Факелы всем им вручив. Алкестида свободна от всяких
Мук и тревог, ибо встарь во граде она Халкедонском
Злую Адмета судьбу своей отсрочила смертью.
Вот Итакийца жена, краса неизменная дома,
Племени женщин краса, Икария дочь, а поодаль
Буйных толпа женихов, пронзенных стрелами мужа.
Ты, Эвридика, зачем отступила печально в сторонку, —
Все ли казнит тебя взгляд, Орфеем вспять обращенный?
Смел, однако же, тот, кто поверил, что кроток бывает
Цербер, что можно смягчить хоть чем-нибудь волю Плутона,
Не устрашила кого Флегетона волна огневая,
Или же Дитовых царств безрадостных ржавая темень,
Или в кровавую ночь погруженные Тартара ямы,
Или дворец божества, недоступный без изволенья
Тех, кто посмертный суд вершит над жизнью людскою.
Впрочем, веленьем судьбы он и раньше был уж могучим:
Реки быстрый свой бег прекращали и ближе к Орфею
Стаи теснились зверей, за пеньем следуя сладким,
Дуб из влажной земли глубинный вытаскивал корень,
Чтоб устремиться к певцу, и ответно рощи звучали,
Жадной впивая корой напев Орфея отрадный.
Даже Луна, между звезд скользя в колеснице двуконной,
Остановилась… О да, ведущая месяцы дева,
Лире ты стала внимать и покинула небо ночное.
Лира смогла и тебя победить, царица Эреба,
Но Эвридику певцу возвратить беззаконием было б,
Коль против воли твоей умолили бы смерти богиню.
Манов суровость узнав, указанной шла Эвридика
Следом за мужем тропой, оглянуться назад не дерзала.
Слова не смея сказать, чтобы дар не нарушить богини.
Ты же, Орфей, бессердечный Орфей, об одном лишь мечтая —
О поцелуях ее, — пренебрег приказаньем бессмертных.
Стоит прощенья любовь. Когда б ее в Тартаре знали,
Грех тебе был бы прощен. Тяжело вспоминать! Но обитель
Душ благочестных вас ждет и героев сонм. Перед вами
Рядом Эака сыны — Теламон и Пелеева Доблесть;
Оба ликуют они под опекой отца-полубога,
Свадьбу обоих почтив, к ним являлись Венера и Доблесть;
Был безрассуден один, другой был любим Нереидой.
С ними — их сыновья, единимые славою бранной;
Первый твердит без конца, как его безудержным гневом
Был фригийский огонь оттеснен от судов арголидских;
Впрочем, кто бы не стал твердить о войне и о битве
Той, что Трои сыны видали и греки видали
В день, когда Тевкра земля обагрилась обильною кровью,
Кровью алел Симоент и Ксанф, и к Сигейскому брегу
Гектора яростный гнев увлек пылавших враждою
Мужей троянских и вплоть до судов их привел пеласгийских,
Раны, оружье, и смерть, и огонь принесших с собою?
Даже Ида сама, широко простертая Ида,
Гнева кормилицей став, доставила жадным питомцам
Факелы, чтобы золой они берег Ретейский покрыли,
Испепелив корабли огнем, источающим слезы.
Встал против натиска их Теламонов герой, отбиваясь,
Мощный выставил щит, а напротив воинствует Гектор,
Перед героем — герой, украшенье лучшее Трои.
Треск раздается и гром, грохочут, как молнии в небе,
Копья, брони, мечи. Один желает у греков
Радость возврата отнять, другой, защищаясь оружьем,
Тщится вспять отвратить от судов уязвленья Вулкана.
С радостным взором сейчас вспоминал Эакид этот подвиг;
Внук Эака другой гордится тем, что дарданской
Кровью поля окропил и поверг на них Гектора тело.
Снова ропщут они: один — что убит был Парисом,
Ропщет другой — что Улисс одолел его доблесть коварством.
Отпрыск Лаэрта взор от него отвращает враждебный,
То кумиром гордясь Паллады, победой над Ресом
И над Долоном, то вновь ужасаясь киконов угрозам,
Вновь устрашает его свирепый закон лестригонов,
Хищная Сцилла, чей стан опоясан молосскими псами,
Скотник этнейский — циклоп, Харибда, достойная страха,
Бледность подземных озер и мрачного Тартара своды.
Вот с ним рядом Атрид, порожденье Танталова внука,
Светоч аргивян, при ком Эрихтония крепкие стены
Были дотла сожжены дорическим пламенем грозным.
Пеню, однако, тебе заплатили греки, о Троя,
Пеню тебе, Геллеспонт, в чьих волнах они погибали.
Оный поход показал, сколь изменчивы судьбы людские:
Пусть же никто никогда, богатый дарами Фортуны,
Небо превысить не мнит! Весь блеск ненадежного счастья
Может разрушиться вмиг под лезвием зависти близкой.
По морю плыли уже, на родину правя с добычей
Рати аргосские; им был ласковый ветер попутен,
Гладь безмятежна, и путь указуя судам, Нереиды
Иль поднимались из волн, иль на гнутых кормах повисали.
Вдруг, то ль по воле небес, то ль с восходом другого светила
Неба меняется блеск; все в тревоге пред ветром растущим,
В страхе пред вихрем — и вот всплеснулись волны морские,
Тщатся подняться до звезд и выше звезд, состязаясь,
Солнце и звезды сорвать грозят с высокого неба.
С грохотом рушится весь небосвод; ликовавшее войско
Видит в страхе вокруг отовсюду грозящую гибель
И погибает в волнах, и на скалах крутых Кафарея,
И на Эвбейских камнях, и на всех побережьях Эгейских;
А между тем по зыбям, как обломки кораблекрушенья,
Носится взад и вперед из погубленной Трои добыча.
Здесь же и те, чья доблесть и честь не уступят ахейским;
Эти избранники все обитают в срединных покоях —
Целого мира краса, великим чтимые Римом.
Фабии, Деции здесь, Горации, доблесть живая,
Здесь и Камилл, чья вовек не исчезнет древняя слава,
Здесь же и Курций, кого поглотила средь Города бездна,
Тот, кто и в мирные дни добровольно принес себя в жертву;
Тут же и Муций прямой, испытанье огнем претерпевший,
Тот, перед кем отступала и спесь владыки лидийцев;
Здесь же и Курий — друг блистательной доблести, здесь же
Храбрый Фламиний, себя на жертву обрекший для славы
(Место он здесь заслужил, что дается в награду за доблесть);
Здесь Сципионы-вожди, чьим триумфом разрушены стены
Града пунийцев и днесь зарастают дерном колючим.
Пусть же их слава хранит! А я понуждаем — увы мне! —
К Дитовым хлябям идти, лишенным Фебова света,
Преодолеть Флегетон, которым, о Ми́нос великий,
Ты благочестных места отделил от проклятых узилищ.
Дать пред судьею ответ за то, как жил я и умер,
Жгучею плетью меня заставляют свирепые Кары;
Ты ведь моей причина беды, а тебя и не видно,
Да и не слушаешь ты, заботами мелкими занят,
По ветру пустишь мои ты слова, чуть только проснешься.
Я ухожу и назад не вернусь. А ты благоденствуй
Близ родников, в зеленых лесах и на пастбищах злачных,
Все же слова мои пусть воздушным развеет дыханьем».
Молвил и, все досказав, в печали комар удалился.
Лишь отупение сна от внезапной исчезло тревоги,
Тяжко вздохнул пастух: такой преисполнила чувства
Болью смерть комара, что не в силах он вынести муку.
Рьяно, насколько ему стариковской силы хватало
(Гнусного все же в борьбе врага одолел он недавно!),
Там, где таился ручей, под густою листвой протекая,
Место готовить он стал, чтобы круглую сделать гробницу.
Снова и снова берет он лопату железную в руки,
Землю, кормилицу трав, очищая усердно от дерна.
Споро работу ведет его благодарное рвенье:
Дело кипит, и земля громоздится насыпанной грудой,
И уж из груды земли вырастает холмик округлый.
Ставит ограду старик из гладкого мрамора, столь же
К делу усердствуя. Здесь и аканф поднимется скоро,
Будут и розы цвести, стыдясь своей прелести алой,
Здесь и фиалок семья взойдет; спартанские мирты
И гиацинт зацветет, и крокус с полей киликийских,
И олеандр, и возвышенный лавр, украшение Феба,
Лилия и розмарин, полей недалеких питомец,
Рядом с сабинской травой, фимиам заменявшей у древних,
И златоцвет, и блистающий плющ с верхушкою бледной,
И амаранфы, и бокх, о ливийском царе не забывший,
И крупногроздный бумаст, и латук в постоянном цветенье;
Здесь расцветет и нарцисс, в чьем теле прекрасном когда-то
Был Купидонов огонь своей же зажжен красотою;
Все остальные цветы, которым весеннее время
Снова велит расцветать, над могилой посажены будут.
Надпись надгробная здесь да гласит начертаньем безмолвным:
«Милый комар, тебе по заслугам стада хранитель
В поминовенье воздвиг сей дар за спасение жизни».