Константинополь — Уильям Батлер Йейтс

Вот отступил нечистый образ дня.
Спит пьяная царева солдатня.
Вслед гонгу храма – стражи гулкий шаг,
Став отзвуком, ушел во мрак.
В глазах небес, луны и звезд – презрен
Весь человек,
В простейших сложностях во всех,
Вся грязь и ярость человечьих вен.
Я вижу образ: человек иль тень,
Лишь тень, скорее образ, а не тень,
Аида пряжу, спутанность пути —
Мертвец сумеет расплести.
Лишь бездыханный и непьющий рот
Другие рты недышащие кличет:
Я Сверхземное возвеличу,
«Жизнь-в-смерти, в-жизни-смерть»,- его я так нарек.
О чудо, птица иль шитье златое,
Скорее чудо, чем шитье златое,
На ветвь – на звездный луч – садясь в ночи,
Как адский Ворон, прокричит,
Иль в лунном яде воспоет, кичась
Во славе вечного металла
Пред лепестком иль птицей малой,
Пред сложностью всего, что кровь и грязь.
На царских плитах к полночи – огни:
Пожару, блеску стали не сродни,
Грозе… Их Сверх-огонь рождает тут —
То духи, кровью рождены, идут,
Всю сложность ярости поправ —
И умирая в танце,
В агонии и трансе,
Агония огня не опалит рукав.
Мчат духи, кровь дельфинью оседлав, —
Из царских кузниц льется этот сплав,
Куются духи в кузницах златых!
А мрамор плит, танцуя, губит их,
Всю ярость, горечь сложности разбив, —
Те образы, что творят
Новых образов ряд:
Дельфинья боль – гонг – мук морских разлив…