Херсонида, или Картина лучшего
летнего дня в Херсонисе Таврическом
Гремит, — отколе важный глас?
Из коей дальней тверди рев
В глухих отзывах здесь вторится
И подтверждает неба гнев?
Отколе весть толь грозна мчится?
Возлюбленна моя Камена!
Трепещет ли твоя здесь арфа?
Ах! — ты робеешь в грозный час
Поведать торжество небес!
Почто робеть? — Пусть нова нощь,
Нависнув тамо — над горами,
Надутым тяготея чревом,
Покров свой черный развивает
И тусклым ликом помавает!
Ужасна нощь, — но лучший час
Для возвышенных чувств и мыслей!
Зри! — как там дикий пар сизеет
И стелется между горами!
Зри! — там еще ужасна мгла
Над той синеющей дубравой
Растет, — густеет, — выспрь идет!
Се тот зловредный прах клубится,
Который зноем извлечен
Из сокровеннейших одров,
Где тайны руды спят во мраке,
Где воздух тайный, смертоносный,
Облегши темны минералы,
В покое роковом висит
И ждет путей, чтоб вспыхнуть с треском!
Се ключ, отколе прах исходит!
Он к темю сих хребтов влечется,
Сокрытый пламень заключая,
Сседается, — тучнеет, — вьется
И, лик светила закрывая,
Сиянье помрачает дня!
В сей грозной, безобразной туче
И самый мрак чермнеет, рдеет,
Сокрыв в себе источник бедствий.
Сия ужасная громада,
Эфирным спором раздраженна,
В бурливых вихрях брань вжигает.
Летят противны ветры в тверди,
Спирают тучи меж собою;
Но долу всё еще спокойно;
Безмолвье мрачно, роковое
В юдоли царствует плачевной;
Лишь в тощих, шумных камышах
Мне чудится в сей страшный час
Органный некий тихий звук;
Зефиры грозных бурь, трепеща
И зыбля сетчатые крылья,
Лишь только шепчут меж собой
И, крылышком касаясь струн,
Чинят в сей арфе некий звон;
Лишь только слышен дикий стон,
Из сердца исходящий гор,
Предтеча верный сильной бури.
Он долу с ропотом катяся,
Без ветру горны рощи ломит,
Без ветру листвия щепечут
На ветвях тополов высоких.
Зри там! — вдали, — в долине илем
Вблизи Салгирского потока
Не престает пред гласом неба
Со страхом неким преклоняться!
Сей стон пронзает черный понт,
Мутит с песками темну бездну.
Стада делфинов выпрядают
Из-под чернеющих зыбей;
В волнах, как в шатких колыбелях,
Играют, прыгают, ныряют;
Ключи воды соленой бьются
Из водометных их ноздрей;
Вокруг колеблемых судов
Они резвяся, предвещают
Пришествие грозы ужасной.
Вдруг с страшным шумом пыль воздвигшись
То клубом, то крутым столбом,
То легкой некой серой тучей,
И степь и стогны поглощает;
Летят разметанные скирды,
Крутясь на крыльях урагана.
Несчастный путник цепенеет
И, в пыльном вихре задыхаясь,
В лощину перву повергаясь,
Глаза руками зажимает,
Насильны слезы отирает
И ждет, как небо прояснится.
В утробе мельниц возвышенных,
Стоящих гордо над пустыней,
Гремит механика сильнее
И плод Цереры превращает
Мгновенно в мелку снежну пыль;
Там жернов, средь колес ревущий,
Вертится быстро, мещет искры;
Отвислы их крыле широки
От напряженья бурных вихрей
Быстрейшей силою крутят
Горизонтальный оборот.
Воздушны жители слетают
Стремглав в глубокие юдоли;
Их быстрому полету крыльев
Попутны ветры помогают;
Едва бурелюбивый вран
Тогда дерзает воспарять
Среди сумраков неизвестных.
Стада, остановляясь с страхом,
На гневны мещут небеса
Слезами очи окропленны.
Бледнеющие пастухи
Под блещущьми кругами молний
Бегут, накинувши на плеча
Убого рубище свое,
В ближайшу кущу опрометом;
Но ежели ее находят
Наполненную пастухами,
То под навислостью скалы
Покрова ищут для себя.
И я, — я также уклонюсь
Под сей камнистый, грозный свес
И буду ожидать чудес…
Се! — там в окрестностях селенья
Шум раздается вещих птиц,
То гогот гуся, то крик врана!
Се! — петел громко возглашает!
Конечно, сей печальный вестник,
К пределам обратясь грозы,
Провозвещает неба гнев
И слезный час страданья твари!
Се! — петел повторяет весть!
Конечно — между сил небесных
Совет ужасный заключен,
Чтоб бури с громом покатить
Под рдяным троном Иеговы!
Всё, — всё теперь недоумеет,
Дрожит, — трепещет — и немеет;
Но вдруг внезапный быстрый блеск
Сверкнул — и дальний юг рассек.
Чем гуще мрак, тем блеск ярчее.
Не таково ли светоносно
Горящих царство херувимов?
Не се ли тот объемный миг,
Что мещет в дольний мир с эфира
Всевидящее страшно око!
Но ах! — в одно ли место мещет?
Нет — там и здесь, — спреди и с тылу
Иль вдруг меня вокруг объемлет;
Куда ж теперь бежишь, несчастный?
Куда укроешься от ока,
Что, в быстрых молниях блистая,
Тебя преследует повсюду?
Чу! там гремит! гремит протяжно!
Какие бурные колеса
Ревут по сводам раскаленным?
Не тьма ли молотов колотит
В горнилах тверди углубленных?
Или теперь природа страждет?
Или грядет судья вселенной
С своим лицем молниезрачным?
О караибы! — вы кого
При храминах отверстых ждете?
Того ль, что в молниях багряных
И в громе от страны восточной
На ваш камнистый снидет холм 1
И в вашем шумном синагоге
Откроет вам в себе Мессию,
Который возвратит Салим
И Соломоново блаженство?
Сего! — так это царь от мира;
А сей есть судия небес,
Который ваше заблужденье
Единой молнии чертой
Довлеет в миг един рассечь!
‘Ужасен глас твой, судия!
Глагол твой дольний мир колеблет.
Тебе предыдет сонм огня;
Зодиак чресла вкруг объемлет,
А мрак и буря за тобой;
Ты в ужас облечен такой,
На ветреных крылах несешься;
Какой же приговор, — о боже,
Ты робким тварям изречешь,
Сим червям немощным и слабым?
Ужели ты — небесный отче,
Который потрясаешь сферы,
Колеблешь словом твердь без меры,
Которого единый взор
Средь самой чистоты души
Провидит черноту сокрыту,
И что? — в святом зрит существе
Духов шестокрылатых тьму, —
Ужель перуны устремишь
В пылинки малы, оживленны
Твоей любовью бесконечной,
На коих ты среди перунов
Осклабленным лицем взираешь?
Нет, паче громовым ударом
Ты рассекаешь гордый дуб,
Чем нежный и смиренный мирт.
Ах! горделивый человек!
Ты, что одеян в власть пустую,
Совсем не знающий того,
О чем ты более уверен,
Ты, что перед лицем небес,
Подобно как уранг-утанг,2
Тщетою токмо раздраженный,
Мечты пустые представляешь,
Что ангелов приводят в слезы, —
Страшись пылающей десницы!
Сей глас, ревущий в черной туче,
Гремит для стропотных сердец
И в них вселяет бледный трепет;
Тебе же, о душа невинна,
Языком кротким серафима
Мир, тихий мир средь бури шепчет;
Душа! не содрогайся в буре!
Содрогнется ли тот, кто чист?
Подвигнется ли тот, кто прав?
Хотя б ревуща пала твердь
В развалины вселенной дымны, —
Сей дух неустрашим пребудет.
О! — пощади тогда меня,
Неизреченный судия!
Се! здесь колена преклоня
И с томным содроганьем сердца
Лобзаю ризы твоея
Воскрая огнеобразны!
Я трепещу звучать на арфе;
Но ты позволь хотя с дрожаньем
Взыграть на арфе страшну песнь’.
Еще черта мелькает сиза!
Едва мелькнет — зияет туча
И вдруг сжимается опять,
Сжимается — зияет паки
И протягается, объемлясь
Огнепалящим всюду морем.
Уже от ската Чатыр-дага
И от других стремнистых гор
К соседним скатам стук отдавшись,
И многократно отражаясь,
Несчетны делает углы
В своих быстротекущих звуках.
Чу! гул троякий, пятеричный!
Он подлинный перуна глас
Твердит в твердынях долго, долго.
Когда совокупит в едино
Все звуки меди в дольнем мире,
То все они, совокупленны
Против него, — лишь суть жужжанье.
Еще блестит! еще гремит!
Вторый — и третий раз блестит!
Вторый — и третий раз гремит!
Свет кровы мрака раздирает;
Гром долу робкий мир сдавляет…
Вдруг твердь трещит — и с тверди вдруг
В тьме стрел иль в тьме сребристых дуг
Слетел стремглав смертельный блеск;
В тьме выстрелов сей резкий треск
Рассыпался над головой!
Вот гул меж гор завыл двойной!
Промчался в долах с стоном вой!
Безбожный! изувер! куда?
Под каковые темны своды
Теперь укрыться татьски чаешь?
Ты скрыт, но мрачна мысль твоя
Видна и в ночь пред оком неба.
Давно ль ты утверждал безумно,
Что бог быть должен бог любви
Для буйственных твоих желаний
И быть лишь токмо милосердым;
Или — располагать себя
По воле суетной твоей,
Чтоб ты в злосердьи был свободен?
Как? — должен он забыть премудрость!
Он должен пременить любовь,
Всевечную любовь к порядку!
И свой святый закон предать
Презренью твоему, кощунству,
Глумленьям диким вольнодумства!
Он должен скипетр преломить!
Весы правдивы сокрушить!
Он должен погасить перуны!
Иль — уступить тебе их, червь!
А для чего? — Чтоб между тем
Ты мог бесстрашно лобызать
Продерзкие свои желанья
И необузданные страсти!
Чтоб, бывши ты безумным богом,
Махал перунами по воле,
Блистал — свет солнечный мрачил,
И в мире злейши зла творил?
Постой, несчастный своенравец!
Се освещает молний луч!
Зри суетный чертеж ты свой!
И коль твоя душа бесстудна,
То научись бледнеть заране!
Се судия! — Вострепещи!
Где новый Кромвель? — Где Спиноза?
Где новый Бель ?— О, как ты бледен!
В тебе трясется кажда кость!
Ты ту минуту чтешь счастливой,
В котору огненна стрела
Шипящей некоей змией
Перелетела мимо взора!
Смотри еще! К чему бледнеешь
От бледной молнии ниспадшей?
Или внутри тебя иный
Шипит перун — разяща совесть?
Се покатилась над челом
Горяща колесница мщенья!..
Глаголы грозны бога сил
Сверкают на ее колесах;
Чу! звукнула средь туч!.. но ах!
Но ах! — всегда ль удар ее
Прицелен на чело злодея?
Колико крат неосторожна
Невинность гибла от нее?
Несчастный Рихман! пусть моя
Слеза на мшистый гроб твой канет!
Давно Урания рыдает
И ропщет втай на громовержца,
Что сей ее питомец нежный
В ее очах был поражен.
Та ж самая эфирна сила,
Которой в царство он вникал
С живой отвагой мудреца,
Похитила его к себе.
Природа, мнится, клав его
В младенческую колыбель,
Еще в то время усумнилась
О слезном бытии его;
Лишь усумнилась — парка хитра
Сокрылася в железном пруте. 3
Но Ломоносов, друг его,
Не так несчастлив был тогда,
Как тот, в чьем опыте ужасном
Судьба свое скрывала жало
И токмо шага ожидала;
Он самый жребий превозмог;
Прешедши философский мир,
Достиг святилища природы.
Немногие пределы крылись
В безмерной области наук
От взоров пламенных его.
Ах! как он в сердце восхищался
При испытании эфира,
Когда шипящие лучи,
Одеянны в цветы различны,
Скакали с треском из металла?
‘Скор быстрый шаг бегущих ветров, —
Так он в то время рассуждал, —
Еще быстрее ветр эфирный!
Он, быв от точки отражен
И быстро преносясь по тверди,
Летит мгновенно в точку зренья;
Вторый — и третий раз блестит!
Вторый — и третий раз гремит!
Но звук эфирный, ветром данный,
Подобно как бы луч звенящий,
Слои воздушны потрясая
И дале круг свой расширяя,
Слабейшим шагом в слух течет.
Смотри! — сверкнул эфирный луч!
Вторый — и третий раз блестит!
Вторый — и третий раз гремит!
Смотри! — как сребрян вихрь крутится
Змиеобразною чертой!
С какой чудесной быстротой
Из сжатой в жидку часть стремится!
Здесь он в стремлении шумит,
Шипит, — трещит — и твердь разит;
А глас далек, — приходит поздо,
Уже гроза на крыльях ветра
Сюда сокрытый пламень мчит,
Который скоро покорит
Себе дрожащий здешний воздух;
Перун чертится полосами
По растяженным черным сводам;
Се! сто небесных тяжких млатов
Готовы свой удвоить стук!’
Так мыслил северный мудрец;
Вдруг грянул гром, — а ты,
О неисследная судьбина!
А ты, достойный плача Рихман,
Печальной опыта стал жертвой!
Потрясся тут, вострепетал
Сердоболящий Ломоносов,4
Как зрел бездушного тебя.
Философ долго был в безмолвьи;
Потом он тако возопил:
‘Гром грянул, нет на свете друга!
Как пал почтенный мой герой,
Герой премудрости, природы?
Ужели он повержен тако?
Немилосердая судьба!
Какая мстительная зависть
Тебя сей час вооружила
Толь смертоносным острием,
Чтоб юный опыт погубить
В зародыше еще лишь нежном?
Иль ты сочла ужасным долгом
Давить Алкида в колыбели?
Да, в мудром зришь всегда Алкида;
Но возмужалы мудрецы
Как на тебя, Мегера, смотрят?
С усмешкой, — с безмятежным духом;
Страшился ли тебя Франклин,
Иль Мушенброк, иль Эйлер славный,
Как тайный океан эфира,
Разлитый в глубине природы,
С отважной грудью измеряли?
Нет, — дух их столь же страшен был,
Как самый их предмет — эфир.
Они открыли вход безвестный
В незримый океан эфирный
И верный дали нам компас,
Чтоб истинных стезей держаться
И править тонкой силой сей.
Вотще безумец вопиет
Противу мудрых покушений;
Вотще слепец сей нарицает
Продерзким и безбожным делом
Багряну Зевсову десницу
Удерживать среди ударов.
Но ах! когда надежда наша
Еще постраждет в пеленах,
То горе! — юна дщерь небес,
Урания любезна! — горе!..
Но я уже позабываюсь,
Что воздыхаю при тебе,
Моя божественная муза!
Предвижу, что рассеешь скоро
Отчаяние наше мрачно
И в пламенеющие духи
Влиешь бальзам надежды верной.
Доколе дышат мудрых сонмы,
Ты будешь в зрелость приводить
Расцветши опыты сии
И будешь разверзать ядро,
Сокрытое в густой коре…
Но Рихмана на свете нет!
Здесь прах его лежит бездушен;
Здесь драгоценные остатки,
Где некогда был дух эфирный!
В нем поражен мой друг, мой спутник
И жрец священныя натуры.
Кто паки воззовет дух жизни
В его обитель пораженну?
Кто мне сопутствовать дерзнет
По страшной глубине познаний?
Кто мне подаст благую руку
Тогда, как буду погрязать
Еще не в вымеренной бездне
Или скользить по длинной цепи,
Которая ведет от червя
До пламенного серафима?
Его на свете больше нет!
О! — пусть сия горяча капля,
Последня жертва нежной дружбы,
Его останки оросит
И некогда на мрачном гробе
Взрастит печальны гиацинты! 5
Тогда, — тогда плачевны музы
На камне сядут над могилой,
Пожмут друг другу нежны персты,
Заплакав, скажут: ‘Ах! — как жаль!»
Так северный мудрец вещал,
Мудрец с состраждущей душой;
Вздохнул — и опыт продолжал;
Высокий дух не ужаснулся
Прещения судьбы сокрытой.
Ужель такой же рок постигнет
И здесь кого в сей мрачный час?
Небесны силы! — удержите
Сию гремящую десницу!
Вдруг дождь шумящий с сильным градом,
Стуча по звучным скатам гор,
Потопом целым ниспадает
Из недр разверстых облаков.
Крутятся вихри дождевые
Средь бурь, бушующих на небе.
Взвиваются от твердых скатов
Седые брызги легким дымом.
Уже от влаги все потускли
Вершины меловых хребтов,
А в селах низки кровли хижин
И пыльны стогны, покровенны
Шумящими везде ручьями.
Но пламенник неукротимый
Среди дождей еще не гаснет
И, новы силы напрягая,
Мелькает ярко над пустыней.
Бледнеют чресла облаков
От ярого лица огней;
Бледнеют бедра гор камнистых,
Покрытые до половины
Спустившимися облаками,
И пламенеет дождь косый,
Лиющийся в холмы пустынны.
Сии небесные мечи
То рассекают мрак змией,
То рассыпаются звездами,
То вьются гибкой полосой,
То в образе вождей 6 огнистых
Иль пламенного водопада
В пустыню ниспадают вдруг.
Но гром, кругом перебегая,
Подобно раскаленным ядрам,
И всюду в силах разделясь,
Зарницей рдяной освещает
Вершины горды Чатырдага
Или огнями опаляет
Чело космато Агермыша.
Се! там высокая раина,
А здесь твердокоренный дуб,
Там бук развесистый, печальный,
А здесь приморска тёмна сосна,
Перуном боевым Зевеса
Отторжены от твердых скал,
Расщепленны иль обнаженны,
Как голы остовы, стоят!
Лишь ясени одни врачебны,
Артыш пахучий, краснотелый,
Сребристый топол, тис зубчатый —
Одни безвредно зеленеют.
Под ними ландыши, подлески
Слезятся, — но цветут спокойно;
Лишь ветр головки наклонил.
Стада, быв встречены грозою,
В оцепенении простерты
Лежат, как некий сонм бездушный;
Сребристорунны кротки агнцы
В своем невинном, мнится, взоре
Еще живеют, размышляют.
Верблюд двухолмный, изумленный
Стоит, колена преклонив;
А грозный вол и страшный буй-вол
Лишь морщит дикое чело.
Кто здесь не может содрогнуться
Под звуком молний смертоносных?
Где? — где моя Сашена нежна?
Сашена! как ужасно видеть
Во гневе горни небеса
И цело естество в страданьи!
Когда б ты здесь со мною быв,
Внимала рев трубы небесной,
При звуке коей и Камена
Принуждена, дрожа, молчать, —
Могла ль ты здесь сидеть бы долго?
Твой лик смеркался бы, как небо,
А взор дождям сим подражал;
Зря слезы агнцев возмущенных,
Зря бледных пастухов, бегущих
Под сгибами перунов быстрых,
И зря паденье нив и древ,
Ах! как бы ты тогда смутилась,
Заплакала… и скрыла слезы!
Но я тогда б тебе сказал:
‘Сашена! — ах! — и ты здесь плачешь!
Ты плачешь, как ключи кипят,
Слезишься, как жемчуг катится;
Поди, Сашена, в тот шалаш!
Стихии буйные, бунтуя,
Еще в смятеньи раздирают
И твердь, и дольний мир, и тартар;
Укрой себя от гнева неба!
Поди, Сашена, в тот шалаш!
Укройся от бегущих бурь!’
Но что оратай ощущает,
Живущий на брегах Салгира,
Тогда, как видит он во страхе,
Что тученосна буря губит
Труд, стоивший толиких вздохов?
Ах! то его лишь сердце скажет.
Шумит над нивой грозна буря:
Ложится нива перед бурей;
Вершинки нежны златокласны
Пшеницы бледной упадают,
Он зрит — и зрак свой отвращает.
С небес шумливый дождь стремится;
Из глаз его ток слез катится;
Из гор со свистом вихорь дует;
Из груди тяжкий вздох исходит.
‘Чем, правосудный наш создатель,
В слезах взывает он тогда, —
Чем ты толико раздражен,
Что днесь последнюю отъемлешь
Подпору нашу бытия?
Се! — жертва, падша под рукой
Твоей несносной бури ныне!
Восстанет ли она? — когда ж?
Нет, — корень в жертве преломлен;
Нет, — не восстанет никогда.
Тебе угодна, видно, боже,
Сия несчастна жертва нивы.
О, неиспытанны судьбы!
Воистину толика буря
Не что, как лишь твоя десница,
Хотяща явно наказать
Меж нами скрытого злодея!
Где сей преступник, что грехами
Небесно мщенье разбудил
И нас подвергнул той же доле,
Какой единый он достоин?
Где он? — Пусть мщение небесно
Низвергнется в преступно сердце!
О сердцеведец! — что я рек!
Мне сердце восклицать велит,
Что ты велик в улике зол,
Велик и в лике благостыни.
Не знаем ли, небесный отче,
Что ты насущный хлеб даешь,
Что ты те долги нам прощаешь,
Какие должны мы прощать другим?
Кто, — боже, кто из земнородных
Не препинается о камень?
Где злак без плевелов бывает?
Святейший часто упадает.
Сотрудники! — не воздыхайте!
Преклоньте вы со мной колена!
Пролейте слезную мольбу
К тому, который в бурном вихре
Грядет сей час над нашей нивой!
Он милостив; он наградит
Потерю, недостатка матерь’. —
Так сельский старец вопиет
И слезы градом испускает.
Повсюду буря перемены
Творит в сию минуту новы.
Пусть обращу я токмо взор
На треволнение Эвксина!
Валы стремятся друг за другом,
Напружа выи горделивы.
Девятый вал хребтом горы,
Напыщившись, валит из бездны
И прочи зевом поглощает;
Нахлынув на песчаный брег,
Взбегает — пенится — ревет
И, на далеко расстоянье
Расстлавшись полотном седым,
Разится о подошву гор;
Тут, взвивши новый дождь дугами,
Назад седой тыл обращает,
Пески и камни похищает,
Но вдруг встречает вал другой;
Здесь страшну должно зреть картину:
Они, сцепяся с равной силой,
Спираются — ревут — клокочут
И виды чужды представляют,
Где, мнится, естество грозит,
В возможны ужасы одето,
Там резвится оно — играет;
Я зрю, что с их обеих стран
Прозрачные выходят своды,
Или рассыпчивы навесы,
Или лазорные снопы,
Растут — и вдруг опять падут.
Уже кораблик 7 не дерзает
Из бездны выникнуть в верх вод,
Чтобы, природное свое
Препончато подняв ветрило,
Прогулку произвесть по зыби;
Ему тончайший ветр сподручен;
Теперь он носится, склубясь,
Внутри пучины волей бури;
Он ждет, доколь прейдет час гнева
И возвратит ему минуты,
Природным силам соразмерны
И опытам его приятны.
Но там, на лоне волн носясь,
Корабль, как легкая кора,
Стократно черпает и пьет
Закраинами горьку бездну;
Там отроки, цепляясь крепко,
Бегут то вниз, то вверх по вервям,
Главой касаясь волн гребням.
От ужасов таких ревущих,
Мне мнится, смерть сама б проснулась;
Но отроки сии отважны
Иль спят спокойно, иль играют,
Надеждой усыпленны в бурях.
Свирепая гроза проходит;
Далече слышен рев ее;
Рассеянные облака,
Быв легче, бродят, как стада,
Нестройно по лицу небес.
Но некие последню влагу
Туманом долу ниспускают.
Одно из них сюда влечется,
Чревато тягостною влагой;
Уже столь низко тяготея,
Готово скоро ниц упасть;
Оно лишь пояс гор объемлет,
Но их главы не досязает.
Я здесь, — в сем облаке сижу,
И мнится, в влаге утопаю.
Вся нижня часть хребтов покрыта
С их рощами туманной влагой.
Сей голый каменный отрог
От мокрой густоты темнеет;
Но белая глава его
В венце сияет светозарном;
Лишь жадный взор сквозь дробный дождь
С венца рассыпчивый луч ловит.
Мне мнится, зрю вокруг себя
Дождливу иль туманну осень;
Но сквозь сию ползущу осень
Зрю над собой восшедше лето.
Полночный ветр, от сна восставши,
Для очищенья мрачной тверди
Остаток гонит низкой тучи,
Из урны пасмурной ее
Последни капли истощает,
Которы в ней еще скрывались.
Уже к хребту она валится;
Хребет остановляет урну;
Она, упора не терпя,
Тогда, как час уже приспел
Низвергнуть долу влажно бремя,
Рекою дождь свой источает.
Какая здесь игра природы!
Тогда, как в сей стране скалы
Господствует и дождь и мрак,
По ту страну блистает солнце
И зной кипящий парит воздух;
Одна стена лишь отделяет
От темной нощи ясный день,
От осени горяще лето.
Но зрелище уже свершилось.
Лишь редки капли краплют с кровли
Пустынной хижины на землю.
Пространна твердь, чистейшим сводом
Над тихим полем воздымаясь,
Эмаль лазорну представляет.
Омытый Феб, спустяся с полден,
Лучи косые мещет в мир
С своих пылающих колес.
Се! — радости прекрасный пояс,
Семью цветами испещренный,
В завет погибели минувшей
Препоясует те равнины,
Которые еще по буре
Во влаге моются кристальной.
Там узорочная Ирида
На стебли прозябений нижет
Алмазны зерна в тишине,
Здесь, — остроумный Ломоносов,
Списатель таинств естества!
Сии растопленные тучи,
Влечась против лица светила.
Тебе в дождях явили призму
И в поясе желто-зеленом
Те показали нити света,
Которых седмеричны роды
Ты столько тщился развязать.
Теперь природа оживленна
После страданья отдыхает
И осклабляется в покое.
Колико ни был страшен ветр,
Но он развеял мглу густую;
А сила тонкого эфира,
Столь часто рассекая твердь,
Сожгла тлетворные пары,
Что расстилались над горами,
Над блатным тростником зловонным
И над сивашскими водами.
Теперь стал воздух чище, — легче,
И возвратилась тишина;
Лишь только легкий ветерок
Не перестал в кустах шептать;
А злак среди долин живее;
Лишь капли в нем блестят слезой
И моют нежны стебельки.
В фиалках, васильках душистых,
В иссопе и подлесках нежных
Синеет лучше цвет небесный;
Алее в розах и гвоздиках
Заря румяна торжествует;
Желтей в подсолнечниках гибких
Играет солнца луч златый;
Ясней в лилеях поражает
Млечных белизна облачков.
На них блистает пестра ткань,
Из сочных жилочек сплетенна.
Какой различных красок ливень
Блистает посреди полей!
Неподражаема работа
Таинственных духов природы!
Те юны гении прелестны,
Что прежде в темной поднебесной
Густые мраки развивали,
Теперь, туманы соклубляя,
То в глубины безвестны носят,
То в сих удолиях зеленых
Из тонких жилочек прядут
Цветочкам свежие листы.
Почто сижу? — Пойду отсель
И буду черпать чистый воздух!
Как всё по грозной буре живо!
Вокруг меня под самым слухом
Жужжат толпящиеся мошки;
В своем пронзительном согласьи
Несметны гласы издают;
В глазах рисуются стада
То быстрых ласточек, то горлиц,
То жаворонков свиристящих;
В дубах торжественно открылась
Симфония певиц небесных.
С каким весельем на омытых
Дождями легких белых крыльях
В час летний лебеди летают!
Как резво каменки прелестны
И розовы дрозды порхают
Между сгущенных шелковиц!
Их междорамия блестящи
Сребром и златом отливают
Среди играющих лучей;
Мычание тельцов и юниц
С блеяньем агнцев съединилось;
С какою радостью безмерной
Бегут они щипать толпами
Траву в долине усыренной!
Какое врачество! — Прохлада
В сии спокойные часы
В струях студеных погружаться,
В струях, где крепки мышцы римски,
Что строили трофеи горды
На преклоненной вые мира,
Училися порабощать
Себе пространные пучины!
И правда, — существа в них черплют
Иное чувство, жизнь и силу.
Кто там под сено-листным сводом
Раин высоких, тутов, ильмов,
Подобная Сусанне скромной,
Спешит к живому водоему?
То Цульма, благородна дщерь,
Краса и честь княжен тавридских,
Стройна, как мирт, — легка, как серна,
Спешит искать в струях прохлады.
Покров сереброцветный веет
Над Цульминым сокрытым оком
И тысячу красот таит.
Но ветерок летит, дерзает,
Отмахивает сей покров;
Вдруг тайны красоты, блеснув,
Как скромны призраки, украдкой
Друг за другом выходят въявь.
Отважный зефир! если ты
Свевал покров какой девицы,
Видал ли где-нибудь ресницы
Длиннее, как у милой Цульмы?
Видал ли ты с лилеей розу
Такую, как в ланитах Цульмы?
Видал ли ты в садах Авроры
Толь светлую жемчужну росу,
Какая с Цульминых ушей
Волшебной силою висит?
Видал ли взор — иль грудь толь белу,
Толь нежну, милу, как у Цульмы?
Вот здесь она! — смотри! — идет!
Прекрасный лик младых подруг
Вокруг ее теснится дружно.
Купальня, полная воды,
Кипит, — блестит, — шумит, — зовет
Сих нимф стыдливых в влажны недра.
Тут — робко Цульма озираясь,
Последню ризу низлагает;
Какой красот вид обнажился!
Какой мир прелестей открылся!
Подруги разделяют с ней
Девичьи резвости невинны.
В струи сребристы погружая
Стыдливые красы свои,
Руками влагу рассекают,
Играют, — плещутся, — смеются.
Здесь Цульма, освежась в водах,
Выходит и спешит облечься.
Купальня хладна защищает
От силы солнечного зноя,
Однак — еще не прохлаждает
Во груди Цульмы знойной страсти.
Тоскливость тайная снедает
Давно томящусь грудь ее.
Она, задумчива, безмолвна,
Взирает часто в край полдневный.
Подруги примечают вздох;
Подруги тщатся напрерыв
Ее грусть песнью облегчить,
Но тщетно — Цульма не внимает.
‘Нет, милые мои подруги!
Вы пойте лучше песнь такую,
Где б был предметом путь Селима!
Ах! — где? — где дышит он поныне?
Ушлец драгой! — Как без него
С минуты горестной разлуки
Уныло сердце растерзалось!
Увы! не оковала ль крепко
Надина в Азии какая
Навек? — Быть может; трепещу!..
Что я сказала? — Нет, — ах! — нет!
Мурза любезный, постоянный
Столь тверд, как Магометов щит;
Селим не изменит ввек Цульме’.
Здесь Цульма быстрый взгляд кидает
И как бы ждет кого с страны.
‘Но нет его, — она вскричала.—
Нет милого еще Селима!
Ах! — не увидите ль его?
Скажите, милые подруги!
Коль вы увидите, — скажите!
Пророк великий! — возврати
Селима в здравии ко мне
И в свежей юности цветущей!
Молю тебя, — ах! — что мне делать?
Подруги! — пойте лучше песнь
На горестный отъезд Селима
Или — надежду воспевайте!
Я буду вам вторить; запойте!
Предмет сей сроден сердцу…’
Лик подруг
Прекрасна, мила дщерь небесна,
Богиня кроткая сердец,
Светильница души прелестна, —
Надежда! — где? — где твой венец?
Цульма
(одна)
Ты настояще услаждаешь
Грядущим благом в наших днях;
В цветах плоды ты созерцаешь;
Ты усмехнешься — и в полях
Цветуща зелень оживает;
И там — Селим ко мне предстанет…
Лик подруг
Прекрасна, мила дщерь небесна,
Богиня кроткая сердец,
Светильница души прелестна, —
Надежда! — где? — где твой венец?
Цульма
(одна)
Ты за слезу любви пролиту
Готовишь тысячу утех;
Живишь красавицу забыту
И кажешь издали успех;
Коль сердце днем мое мертвеет
Волшебных ради грез твоих,
Оно еще ласкаться смеет
Средь тишины часов ночных.
Лик подруг
Прекрасна, — мила дщерь небесна,
Богиня
и проч.
Цульма
(одна)
Ты избираешь сон мне здравой,
И я — с улыбкой величавой,
Довольна утром, пробужусь
И в радости вострепенусь,
Что хоть во сне его узрела;
А что в душе бы я имела,
Когда б — теперь — в саду — он был?
Лик девиц
Прекрасна, — мила дщерь небесна,
Богиня кроткая сердец,
Светильница души прелестна, —
Надежда! — здесь, — здесь твой венец.
Так нежная мурзы невеста
Всяк день под тенью вертограда,
Или в убежищах пещерных,
Иль при купальнях в тишине
Часы печальны услаждала
И возвращалась в дом с надеждой,
С надеждой зреть возврат мурзы!
Но там — какие смуглы чела
Мелькают на брегах реки?
Конечно, — зной еще и долг закона
К водам прохладным призывают
Стопы сарматски по грозе.
Пускай сарматы утомленны
Струи салгирски рассекают
Своими тусклыми руками!
Меня явления вечерни
Зовут во храм красот сумрачных.
Явленья вечера прекрасны,
Когда со мной Сашена ходит,
Когда она с зарею спорит.
Да, утром поле, пенье птиц,
В полудни тень пещер и сосн
И хладный родников кристалл,
А в вечер тихий брег морской
И пурпурный закат над зыбью,
Конечно, — всякому приятны;
Но мне — Сашена завсегда.
Без голубых очей ее,
Без вишневых устен ее
Ни чистая лазурь небес,
Ни луг, ни пенье птиц поутру,
Без русых вьющихся кудрей
И без каштановых бровей
Ни тень, ни цветники в полудни,
Без розовых ее ланит,
И без ее блистанья взоров
Ни поздний пурпур в море зыбкий,
Ниже вечерняя звезда
Очаровать меня не могут, —
Лишь ты, Сашена! — ты мне всё.
