Скорбные элегии — Овидий

Книга первая

1.

Так, без хозяина в путь отправляешься, малый мой свиток,
В Град, куда мне, увы, доступа нет самому.
Не нарядившись, иди, как сосланным быть подобает.
Бедный! Пусть жизни моей твой соответствует вид.
Красным тебя покрывать не надо вакцинии соком,
Скорбным дням не под стать яркий багрянец ее.
Минием пусть не блестит твой титул и кедром — страницы,
Пусть и на черном челе белых не будет рожков.
Пусть подобный убор украшает счастливые книги,
Должен ты помнить всегда о злополучье моем.
Пусть по обрезам тебя не гладит хрупкая пемза,
В люди косматым явись, с долго небритой щекой.
Пятен своих не стыдись, пусть каждый, кто их увидит,
В них угадает следы мной проливаемых слез.
В путь же! Иди, передай местам счастливым привет мой —
Ныне таким лишь путем их я достигнуть могу.
Ежели кто-нибудь там, в многолюдье меня не забывший,
Спросит, как я живу, чем занимаюсь вдали,
Ты говори, что я жив, но «жив и здоров» не ответствуй.
Впрочем, и то, что я жив, — богом ниспосланный дар.
Если же станут еще расспрашивать, будь осторожен,
Их любопытству в ответ лишнего им не скажи, —
Тотчас припомнит и вновь перечтет мои книги читатель,
И всенародной молвой буду я предан суду.
Будут тебя оскорблять — но ты не посмей защищаться:
Тяжба любая, поверь, дело ухудшит мое.
Встретится ль там и такой, кто моим опечален изгнаньем,
Пусть эти песни мои он со слезами прочтет
И пожелает без слов, таясь, — не услышал бы недруг, —
Чтоб наказанье мое Цезарь, смягчась, облегчил.
Кто бы он ни был, молю: того да минуют несчастья,
Кто к несчастьям моим милость богов призовет.
Да совершится, что он пожелал, да гнев свой умерит
Цезарь и мне умереть в доме позволит родном!
Выполнишь ты мой наказ, но все-таки жди осужденья:
Скажет молва, что в тебе прежнего гения нет.
Должен и дело судья, и его обстоятельства вызнать,
Если же вызнано все — суд безопасен тебе.
Песни являются в мир, лишь из ясной души изливаясь,
Я же внезапной бедой раз навсегда омрачен.
Песням нужен покой и досуг одинокий поэту —
Я же страдаю от бурь, моря и злобной зимы.
С песнями страх несовместен, меж тем в моем злополучье
Чудится мне, что ни миг, к горлу приставленный меч.
Пусть же труду моему подивится судья беспристрастный.
Строки, какие ни есть, пусть благосклонно прочтет.
Хоть Меонийца возьми и пошли ему столькие беды —
И у него самого дар оскудел бы от бед.
В путь, мой свиток, ступай и к молве пребывай равнодушен,
Если ж читателю ты не угодишь, не стыдись.
Ныне фортуна моя не настолько ко мне благосклонна,
Чтобы рассчитывать мог ты на людскую хвалу.
В благополучье былом любил я почестей знаки,
Страстно желал, чтоб молва славила имя мое.
Если мне труд роковой и стихи ненавистны не стали,
То и довольно с меня — я же от них пострадал.
В путь же! На Рим за меня посмотри — тебе он доступен.
Боги! Когда бы я мог сделаться свитком своим!
Не полагай, что, придя чужестранцем в город великий,
Будешь в народной толпе ты никому не знаком —
И без названья тебя тотчас опознают по цвету,
Как бы ты скрыть ни хотел происхожденье свое.
Тайно, однако, входи, для тебя мои песни опасны —
Ныне они уж не те, громкий утрачен успех.
Если ж тебя кто-нибудь, узнав, кто твой сочинитель,
Вовсе не станет читать, сразу отбросив, — скажи:
На заголовок взгляни — я здесь в любви не наставник,
Прежний труд мой уже кару понес поделом.
Может быть, ждешь: своему не дам ли приказа посланцу
Вверх подняться, на холм, к выси, где Цезаря дом?
Да не осудят меня те святые места и их боги:
С этой твердыни в меня грянул удар громовой.
Я, хоть и знаю, что там обитают, полны милосердья,
Вышние силы, — страшусь раз покаравших богов…
Крыльев шум услыхав издалека, голубь трепещет,
Если хоть раз он в твоих, ястреб, когтях побывал.
Так же боится овца далеко отходить от овчарни,
Если от волчьих зубов только что шкуру спасла.
Сам Фаэтон, будь он жив, избегал бы небес и по дури
Трогать не стал бы коней, страстно желанных ему.
Так же и я, испытав однажды стрелу Громовержца,
Лишь громыхнет в облаках, жду, что меня поразит.
Аргоса флот, избежав погибельных вод Кафареи,
Гонит всегда паруса прочь от эвбейских пучин.
Так же и мой челнок, потрепанный бурей жестокой,
Ныне боится тех мест, где он едва не погиб.
Милый мой свиток, итак: осмотрителен будь и опаслив —
Благо и то, что тебя люди попроще прочтут.
К высям заоблачным взмыв на немощных крыльях, оттуда
Пал и названье Икар морю Икарову дал.
Все же сказать нелегко, под парусом плыть иль на веслах, —
Дело и время тебе сами совет подадут.
Если в досужий ты час будешь передан и благодушье
В доме приметишь — поймешь: переломил себя гнев.
Если тебя кто-нибудь, твою нерешительность видя,
Сам передаст, предпослав несколько слов, — подойди.
В день счастливый, и сам своего господина счастливей,
Цели достигни и тем муки мои облегчи.
Их иль никто не смягчит, иль тот, мне рану нанесший,
Сам, как древле Ахилл, и уврачует ее.
Только меня, смотри, не сгуби, добра мне желая,
Ибо надежда в душе страха слабей у меня,
Как бы притихший гнев не стал свирепствовать снова,
Поберегись на меня новую кару навлечь.
После, когда в сокровенный приют мой будешь ты принят
И обретешь для себя в круглой коробочке дом,
Там ты увидишь своих в порядке расставленных братьев —
Все они также трудом бдений ночных рождены.
Те, остальные, толпой, не таясь, о себе заявляют,
И на открытом челе значатся их имена.
Трех ты увидишь в углу притаившихся темном, поодаль,
Хоть обучают они общеизвестным вещам.
Дальше от них убегай иль, если уста твои смелы,
Имя Эдипа им дать иль Телегона решись.
Но, заклинаю, из трех, если до́рог тебе их родитель,
Ни одного не люби, он хоть и учит любить.
Есть там еще, кроме них, и пятнадцать книг «Превращений» —
Вырвали их из костра при всесожженье моем.
Им скажи, я прошу, что судьбы и моей превращенье
В повествованиях тех место могло бы найти,
Ибо внезапно она непохожей на прежнюю стала:
Радостной раньше была, ныне рыдаю о ней.
Знай, что много б еще я преподал тебе наставлений.
Только боюсь, что и так слишком тебя задержал.
Если с собою возьмешь все то, что в ум мне приходит,
Как бы не стал ты, боюсь, грузом уже не в подъем.
Долог твой путь, поспешай! А мне — на окраине мира
Жить и в далекой земле землю свою вспоминать.

2.

Боги морей и небес! Что осталось мне, кроме молений?
О, пощадите корабль, ставший игралищем волн!
Подпись не ставьте, молю, под великого Цезаря гневом:
Если преследует бог, может вступиться другой.
Был против Трои Вулкан, меж тем Аполлон был за Трою.
Другом Венера была тевкрам, Паллада — врагом.
Турна Сатурнова дочь предпочла, ненавидя Энея,
Но ограждаем бывал мощью Венеры Эней.
Сколько грозился Нептун с осторожным покончить Улиссом —
Был у Кронида не раз вырван Минервой Улисс.
Что же мешает и нам, хоть мы и неровня героям,
Если разгневался бог, помощь другого узнать?
Но — несчастливец — слова понапрасну я праздные трачу,
Сам говорю — а от волн брызги мне губы кропят,
И ужасающий Нот мои речи уносит — моленьям
Не позволяет достичь слуха молимых богов.
Ветры как будто взялись двойною пытать меня мукой —
Вместе в безвестную даль мчат паруса и мольбы.
Боги! Какие кругом загибаются пенные горы!
Можно подумать: сейчас звезды заденут они.
Сколько меж пенистых волн разверзается водных ущелий!
Можно подумать: вот-вот черный заденут Аид!
Взоры куда ни направь, повсюду лишь море и небо.
Море громадами волн, небо ненастьем грозит.
А между ними шумят в беспрерывном кручении ветры,
Море не знает само, кто же владыка над ним.
Вот взбушевавшийся Эвр с багряного мчится востока,
А уж навстречу ему западом выслан Зефир;
Вот и холодный Борей от Медведиц несется в безумье,
Вот поспешает и Нот с братьями в битву вступить.
Кормчий растерян: куда корабль ему править, не знает,
Даже искусство зашло, разум теряя, в тупик.
Стало быть, это конец, на спасенье надежда напрасна;
Я говорю — а волна мне окатила лицо.
Скоро вода захлестнет эту душу живую, и воды
Тщетно взывающий рот влагой смертельной зальют.
Но лишь о том, что я сослан, жена моя верная плачет,
О злоключенье одном знает и стонет она,
Только не знает, как нас в безбрежной бросает пучине,
Как устремляется шквал, как уже видится смерть.
Слава богам, что отплыть я с собой не позволил супруге,
Истинно, вместо одной две бы я смерти познал.
Если погибну теперь, но ее не коснется опасность,
То половина меня, знаю, останется жить.
Боги! Мгновенно кругом рассверкались молнии в тучах,
Что за ужасный удар над головой прогремел!
Ветры бока кораблю потрясают с таким грохотаньем,
Словно, ядро за ядром, город баллиста разит.
Вот подымается вал, всех прочих возвышенней, грозно
Перед одиннадцатым он за девятым идет.
Я умереть не боюсь, но страшусь этой смерти плачевной —
Если б не в море тонуть, смерть я наградой бы счел.
Благо — в положенный час умереть иль в сраженье погибнуть,
Чтобы в привычной земле тело покой обрело,
Благо — от близких своих забот ожидать о могиле,
Вместо того чтоб на корм рыбам морским угодить.
Пусть я погибели злой заслужил — но здесь не один я
На корабле, — за меня что ж неповинным страдать?
О небожители, вы и лазурные боги морские,
Сонмы и тех и других — нам перестаньте грозить!
Жизнь, сохраненная мне милосерднейшим Цезаря гневом,
Лишь довлеклась бы до тех, мне предназначенных мест!
Если провинность мою сопоставить с возмездием — знайте,
Цезарем я за нее не был на смерть осужден.
Если бы Цезарь желал услать меня к водам стигийским,
Ваша бы помощь ему в этом была не нужна.
Только бы он захотел, моей бы он крови потоки
Пролил — что сам даровал, он полноправен отнять.
Вы же, кого никаким я не мог оскорбить преступленьем,
Да удовольствуют вас, боги, страданья мои.
Пусть несчастному жизнь сохранить вы желали бы все же —
Если пропал человек, то уж его не спасти.
Вы пощадите меня, и море утихнет, и ветер
Станет попутным, — а я? Ссыльным останусь, увы!
Жадностью я не гоним, богатств не ищу непомерных,
Чтобы товары менять, в море бразды не веду;
Как в молодые года, учиться не еду в Афины
И не к азийским стремлюсь виденным мной городам.
Я не мечтаю, сойдя в Александровом городе славном,
Видеть услады твои, о жизнерадостный Нил.
Кто бы поверил, зачем ожидаю попутного ветра? —
Быть на сарматской земле я у бессмертных молю.
Велено жить мне в дикарской стране, на западном Понте, —
Плачусь, что медленно так мчусь я от родины прочь.
Чтоб очутиться в глухих, бог весть где затерянных Томах,
Сам я изгнания путь, вышних моля, тороплю.
Если я вами любим, эти страшные воды смирите,
Божеской волей своей мой охраните корабль.
Если ж не мил, не спешите к земле, мне сужденной, причалить —
Полнаказания в том, где мне приказано жить.
Мчите! Что делать мне здесь? Паруса надувайте мне, ветры!
Все ли мне вдоль берегов милой Авзонии плыть?
Цезарь не хочет того — не держите гонимого богом!
Пусть увидит меня берег Понтийской земли.
Цезарь меня покарал, я виновен: блюдя благочестье,
Я преступлений своих и не берусь защищать.
Но коль деянья людей не вводят богов в заблужденье,
Знайте: хоть я виноват, нет злодеяний за мной.
Сами вы знаете: я совершил и вправду оплошность,
В этом не умысел злой — глупость повинна моя.
Если я Августов дом поддерживал, меньший из граждан,
Если я Цезарев суд волей всеобщей считал,
Если время его называл я счастливейшим веком,
Если я Цезарю жег ладан и Цезарям всем,
Ежели все это так, меня пощадите, о боги!
Если же нет — с головой пусть меня скроет волна.
Что это? Или редеть начинают набухшие тучи?
Или меняется вид моря, смирившего гнев?
То не случайно! То вы, в благовременье призваны, боги,
Не ошибаясь ни в чем, мне пожелали помочь.

3.

Только представлю себе той ночи печальнейшей образ,
Той, что в Граде была ночью последней моей,
Только лишь вспомню, как я со всем дорогим расставался, —
Льются слезы из глаз даже сейчас у меня.
День приближался уже, в который Цезарь назначил
Мне за последний предел милой Авзонии плыть.
Чтоб изготовиться в путь, ни сил, ни часов не хватало;
Все отупело во мне, закоченела душа.
Я не успел для себя ни рабов, ни спутника выбрать,
Платья не взял, никаких ссыльному нужных вещей.
Я помертвел, как тот, кто, молнией Зевса сраженный,
Жив, но не знает и сам, жив ли еще или мертв.
Лишь когда горькая боль прогнала помрачавшие душу
Тучи и чувства когда вновь возвратились ко мне,
Я наконец, уходя, к друзьям обратился печальным,
Хоть из всего их числа двое лишь было со мной.
Плакала горше, чем я, жена, меня обнимая,
Ливнем слезы лились по неповинным щекам.
Дочь в то время была в отсутствии, в Ливии дальней,
И об изгнанье моем знать ничего не могла.
Всюду, куда ни взгляни, раздавались рыданья и стоны,
Будто бы дом голосил на погребенье моем.
Женщин, мужчин и даже детей моя гибель повергла
В скорбь, и в доме моем каждый был угол в слезах.
Если великий пример применим к ничтожному делу —
Троя такою была в день разрушенья ее.
Но и людей и собак голоса понемногу притихли,
И уж луна в небесах ночи коней погнала.
Я поглядел на нее, а потом и на тот Капитолий,
Чья не на пользу стена с Ларом сомкнулась моим.
«Вышние силы! — сказал, — чья в этих палатах обитель,
Храмы, которых моим впредь уж не видеть глазам,
Вы, с кем я расстаюсь, Квиринова гордого града
Боги, в сей час и навек вам поклоненье мое.
Пусть я поздно берусь за щит, когда уже ранен, —
Все же изгнанья позор, боги, снимите с меня.
Сыну небес, я молю, скажите, что впал я в ошибку,
Чтобы вину он мою за преступленье не счел.
То, что ведомо вам, пусть услышит меня покаравший.
Умилосердится бог — горе смогу я избыть».
Так я всевышних молил; жены были дольше моленья.
Горьких рыданий ее всхлипы мешали словам.
К Ларам она между тем, распустив волоса, припадала,
Губы касались, дрожа, стывшей алтарной золы.
Сколько к Пенатам она, не желавшим внимать, обращала
Слов, бессильных уже милого мужа спасти!
Но торопливая ночь не давала времени медлить,
Вниз от вершины небес нимфа аркадская шла.
Что было делать? Меня не пускала любимая нежно
Родина — но наступил крайний изгнания срок.
Сколько я раз говорил поспешавшим: «К чему торопиться?
Вдумайтесь только, куда нам и откуда спешить!»
Сколько я раз себе лгал, что вот уже твердо назначен
Благоприятнейший час для отправления в путь.
Трижды ступил на порог и трижды вернулся — казалось,
Ноги в согласье с душой медлили сами идти.
Сколько я раз, простившись, опять разговаривал долго,
И, уж совсем уходя, снова своих целовал.
Дав порученье, его повторял; желал обмануться,
В каждом предмете хотел видеть возврата залог.
И наконец: «Что спешить? — говорю. — Я в Скифию выслан,
Должен покинуть я Рим — медля, я прав, и вдвойне!
Я от супруги живой живым отторгаюсь навеки,
Дом оставляю и всех верных домашних своих.
Я покидаю друзей, любимых братской любовью, —
О, эта дружба сердец, верный Тесея завет!
Можно еще их обнять, хоть раз — быть может, последний, —
Я упустить не хочу мне остающийся час».
Медлить больше нельзя. Прерываю речь на полслове,
Всех, кто так дорог душе, долго в объятьях держу.
Но, между тем как еще мы прощались и плакали, в небе
Ярко Денница зажглась — мне роковая звезда.
Словно я надвое рвусь, словно часть себя покидаю,
Словно бы кто обрубил бедное тело мое.
Меттий мучился так, когда ему за измену
Кони мстили, стремя в разные стороны бег.
Стоны и вопли меж тем моих раздаются домашних,
И в обнаженную грудь руки печальные бьют.
Вот и супруга, вися на плечах уходящего, слезы
Перемешала свои с горечью слов, говоря:
«Нет, не отнимут тебя! Мы вместе отправимся, вместе!
Я за тобою пойду ссыльного ссыльной женой.
Путь нам назначен один, я на край земли уезжаю.
Легкий не будет мой вес судну изгнанья тяжел.
С родины гонит тебя разгневанный Цезарь, меня же
Гонит любовь, и любовь Цезарем будет моим».
Были попытки ее повторением прежних попыток,
И покорилась едва мысли о пользе она.
Вышел я так, что казалось, меня хоронить выносили.
Грязен, растрепан я был, волос небритый торчал.
Мне говорили потом, что, света невзвидя от горя,
Полуживая, в тот миг рухнула на пол жена.
А как очнулась она, с волосами, покрытыми пылью,
В чувства придя наконец, с плит ледяных поднялась,
Стала рыдать о себе, о своих опустевших Пенатах,
Был, что ни миг, на устах силою отнятый муж.
Так убивалась она, как будто бы видела тело
Дочери или мое пред погребальным костром.
Смерти хотела она, ожидала от смерти покоя,
Но удержалась, решив жизнь продолжать для меня.
Пусть живет для меня, раз так уже судьбы судили,
Пусть мне силы крепит верной помогой своей.

4.

Кануть готов в Океан эриманфской Медведицы сторож,
И с приближеньем его гладь возмущается вод.
Мы между тем бороздим, увы, не по собственной воле
Гладь Ионийскую — страх смелости нам придает.
Горе! Как бурно встают под многими ветрами волны!
Как, поднимаясь со дна, взрытый клубится песок!
И на крутую корму, и на нос корабельный взвиваясь,
С целую гору волна писаных хлещет богов,
Остов сосновый трещит, скрипят, напрягаясь, канаты,
С нами корабль заодно стонет от той же беды.
Кормчий, которого страх леденящею бледностью выдан,
Судном не правит и сам сдался на милость ему.
Словно возница плохой бесполезные вожжи бросает,
Ими не в силах пригнуть гордую шею коню,
Так же, сбившись с пути, лишь неистовству волн подчиняясь,
Он, я гляжу, паруса отдал во власть кораблю.
Ежели только Эол супротивных не выпустит ветров,
То к заповеданным мне я понесусь берегам:
Там, далеко от земли Иллирийской, оставленной слева,
Справа Италия мне — край недоступный! — видна.
Так не гони же меня к побережью запретному, ветер!
Вместе со мной покорись богу великому ты!
Я говорю, а меж тем и боюсь приближенья, и жажду…
Как под ударом волны доски трещат на бортах!
Сжальтесь, сжальтесь, молю, хоть вы, о боги морские!
Будет с меня и того, что Громовержец мне враг!
От истомленной души жестокую смерть отведите —
Если погибель минуть может того, кто погиб.

5.

Ты, кто меж прочих друзей не бывал мною назван не первым,
Ты, кто долю мою долей считаешь своей,
Кто, когда грома удар поразил меня, первым решился
Вовремя дух поддержать, помню, беседой своей,
Ты, кто мягко совет мне подал в живых оставаться
В день, когда сердце мое страстно лишь к смерти влеклось,
Ты опознаешь себя под приметами, скрывшими имя:
Перечень добрых твоих дел ошибиться не даст.
Их навсегда сохраню в глубинах души сокровенных,
Вечно за то, что живу, буду твоим должником.
Раньше этот мой дух в пустом растворится пространстве,
Кости оставив мои в гаснущем пепле костра,
Нежели я забвенью предам все то, что ты сделал,
Или пройдет невзначай верная нежность моя.
Пусть милосердье богов такой пошлет тебе жребий,
Чтобы в услуге чужой ты не нуждался, как я.
Если б мои паруса попутным наполнились ветром,
Может быть, верность твою я бы не мог испытать:
Так бы не мог Пирифой убедиться в Тесеевой дружбе,
Если б живым не сошел с ним к Ахеронту Тесей.
Верный фокеец, что стал примером любви настоящей,
Этим обязан твоим фуриям, бедный Орест!
Если бы к рутулам в плен, к врагам, Евриал не попался,
Славы не знал бы и ты, чадо Гиртаково, Нис.
Как надлежит на огне испытывать золота пробу,
Надо и верность людей в полосу бед узнавать.
Если Фортуна добра и тебе улыбается ясно,
Все устремляются вслед за колесницей твоей,
Но разразится гроза — и бегут, узнавать не желая,
Прочь от того, вслед за кем сонмом теснились вчера.
Все это знал я давно по примерам ранее живших,
Ныне же в бедах своих горькую правду постиг.
Двое иль трое всего мне остались доныне друзьями —
Прочие льнули толпой к доле моей, не ко мне.
Вам-то теперь и помочь мне в беде, если вас так немного.
Дать надежный приют жертве погибельных волн.
В страхе дрожать показном перестаньте, напрасно не бойтесь,
Верность дружбе храня, богу обиду нанесть.
Цезарь нередко хвалил и в войсках противника верность,
Он ее ценит в своих и во врагах ее чтит.
Дело не тяжко мое: никогда не служил я знаменам
Вражьим, изгнанником стал лишь по своей простоте.
Значит, за делом моим, умоляю, следи неусыпно, —
Если возможно смягчить чем-либо гнев божества.
Если захочет иной о делах моих больше разведать,
Пусть он знает: нет сил выполнить просьбу его.
Бед не исчислить моих, как звезд, сияющих в небе,
Или в пустынном песке оку незримых частиц.
Столько я мук испытал, что никто и помыслить не может;
Все было подлинно так, но не поверит никто.
Части их вместе со мной умереть надлежит. О, когда бы
То, что скрываю я сам, скрытым остаться могло!
Трубный я голос имей и грудь выносливей меди,
Будь сто уст у меня, в них же по сто языков,
В слово бы я и тогда не мог вместить мои муки:
Слишком обилен предмет, чтобы достало мне сил!
Полно описывать вам, ученым поэтам, невзгоды
Странствий Улиссовых: я больше Улисса страдал.
Многие годы Улисс на малом скитался пространстве,
Между Дулихием он и Илионом блуждал;
Я же, проплыв по морям, где не наши созвездия светят,
Роком к сарматской земле, к гетским прибит берегам.
Был с ним надежный отряд сотоварищей, спутников верных, —
Я же в изгнанье бежал, преданный всеми вокруг.
Радостно плыл он домой, возвращался в отчизну с победой —
Я же сейчас, побежден, прочь от отчизны плыву.
Были бы домом моим Дулихий, Итака иль Самос —
Право, возмездьем пустым с ними разлука была б;
Мне же обителью был над всем надзирающим миром
Сам семихолмный Рим, власти чертог и богов.
Телом был тот закален, в трудах постоянных испытан —
Силы не те у меня, отроду нежен я был.
Тот свой век проводил в жестоких бранных тревогах —
Я же был предан всю жизнь тихим ученым трудам.
Богом я был утеснен, и никто не смягчил мое горе —
С ним же всечасно сама брани богиня была.
Меньше Юпитера тот, кто морем взволнованным правит:
Гнев он Нептуна познал, я же — Юпитера гнев.
Все злоключенья его — прибавь! — едва ли не басни —
А в испытаньях моих выдумки нет и следа.
Он, несмотря ни на что, достиг желанных Пенатов,
Вновь обладателем стал чаемых долго полей —
Мне ж предстоит навсегда лишиться отеческой почвы,
Ежели только свой гнев бог не изволит смягчить.

6.

Так горячо не чтил Антимах из Клароса Лиду,
Так Биттиду свою косский певец не любил,
Как беззаветно тебе, жена, я сердцем привержен,
Твой, не то что плохой, — твой злополучнейший муж!
Я точно свод, готовый упасть, а ты мне подпорой:
Все, что осталось во мне прежнего, твой это дар.
Если не вовсе я нищ и наг — это ты устранила
Всех, кто спешил схватить доски разбитой ладьи.
Так же как лютый волк, голодный и кровожадный,
Возле овчарни ждет, не отлучится ль пастух,
Как порою глядит с высоты ненасытный стервятник,
Не заприметит ли где плохо засыпанный труп,
Так, не вступилась бы ты, уж не знаю, какой проходимец
Все достоянье мое ловко прибрал бы к рукам!
Все посягательства ты отвела, добродетелью твердой
Помощь друзей снискав, — чем их отблагодарю?
В пользу твою говорит несчастный, но верный свидетель —
Будет ли только иметь это свидетельство вес?
Не превосходят тебя целомудрием ни Андромаха,
Ни фессалиянка та, спутница мужа в Аид.
Выпади жребий тебе воспетою быть Меонийцем,
И Пенелопу тогда славой затмила бы ты.
Ты бы в ряду героинь занимала первое место,
Всех бы виднее была строем высоким души.
Этим себе ли самой ты обязана, не наставленью,
Вместе с тобой ли на свет верность твоя родилась,
Иль в череде годов так привыкла ты римлянки первой
Чтить неизменно пример, что уподобилась ей.
Став и сама другим в образец безупречной женою —
Только прилично ли нам высшее с малым равнять?
Горе! Гений мой захирел, не тот он, что прежде,
В меру твоих заслуг голосом дань не воздам!
Если когда-то и в нас пламенели силы живые,
Долгих лишений гнет их погасил и убил.
Все же, когда не совсем бессильно мое славословье,
Жить из века в век будешь ты в песне моей.

7.

Если лица моего ты сберег на память подобье,
Скинь с моих кудрей Вакху приятный венок!
Этот веселья знак подобает счастливым поэтам —
Мне ли, в такие ли дни кудри плющом увивать!..
Друг, это слово к тебе, ты знаешь сам, хоть таишься,
Ты, кто на пальце всегда носишь поэта с собой,
Изображенье мое оправив золотом красным,
Чтобы видеть хоть так милые сердцу черты.
Глянешь и каждый раз про себя промолвишь, наверно:
«Как ты теперь далеко, друг наш старинный Назон!..»
Преданность эту ценю, но стихи — мой образ вернейший;
Сколько пошлю я, прочти — все, каковы ни на есть:
Песни, где я говорю о людях, менявших свой облик, —
Мастер, в изгнанье гоним, труд не успел завершить.
Их, и не только их, но многое, Рим покидая,
В горе своей рукой бросил я в жадный огонь.
Как Фестиада на смерть в огне обрекла Мелеагра,
Преданная сестра и беспощадная мать,
Так в пылавший костер я бросал неповинные книги,
Плоть от плоти моей — пусть погибают со мной! —
То ли с обиды на муз, вовлекших меня в преступленье,
То ль оставлять не желал, не обтесав их, стихи.
Все же, поскольку они избежали уничтоженья,
В списке, и не в одном, ходят, конечно, у вас, —
Ныне молю: «Пусть живут! И пусть их люди читают,
Праздный заняв досуг, и вспоминают меня…».
Только едва ли прочтут терпеливо их, если не знают,
Что не придал поэт должной отделки стиху.
Молотом кое-как отковать успел я изделье,
Строгим напильником слог не дали мне обточить.
Баловень славы, теперь не славы прошу — снисхожденья:
Лишь бы читатель меня, не заскучав, дочитал.
Шесть стихов посылаю тебе — под заглавием книги
Следует их поместить, если достойным сочтешь:
«Ты, кто коснулся рукой этих свитков осиротелых!
Можно ль хотя бы для них в Городе место сыскать?
Тем благосклонней прими, что не сам их издал стихотворец,
Их из огня спасли при погребенье отца.
Было б возможно, поверь, я сам удалил бы изъяны,
Все, какие таит необработанный слог».

8.

Вспять от морей к истокам своим глубокие хлынут
Реки, и Солнце коней оборотит на восток.
Звезды земля понесет, взбороздится под лемехом небо;
Пламя взметет волна, воду огонь породит.
Все природе пойдет вперекор, не останется в мире
Части такой, чтоб могла путь свой законный держать.
Сбудется все, что досель полагал несбыточным разум,
И не назвать, чему верить сегодня нельзя.
Это пророчество я возвещаю, обманутый неким,
Чьей по праву я ждал помощи в бедственный час.
Ты до того ли меня, неверный, предал забвенью,
Страх до того ли велик соприкоснуться с бедой,
Что и наведаться к нам ты не мог, подать утешенье
Падшему иль проводить прах мой на похоронах?
Имя дружбы, для всех святое и чтимое имя,
Дешево так у тебя — брось да ногой растопчи?
Трудно бы разве зайти к оглушенному грозным ударом,
Добрым участьем своим тяжесть тоски облегчить
И о крушенье моем — пусть даже не вместе поплакать,
А на словах пожалеть, пусть и притворных словах!
Хоть бы проститься пришел, как делали даже чужие, —
Высказать то, что велит людям обычай простой,
И хоть в последний день, покуда можно, увидеть
Горестный лик мой — его впредь не увидеть тебе!
Неповторимый вовек услышать мой возглас прощальный
И отозваться в лад тем же коротким «прощай»!
Так поступал иной, кто со мною ничем и не связан
И откровенной слезой скорбь обо мне выдавал.
Не было, скажешь, у нас ничего, что нас единило,
Не было дружеских уз и долголетней любви?
Скажешь, моих не знавал ты забав, ни дум заповедных
И не знавал я твоих дум и веселых забав?
Скажешь, знакомство со мной водил ты в Риме, и только,
Спутник и верный друг в странствиях давних моих?
Иль это все — тщета, все по морю ветер развеял,
Все поглотил и унес Леты студеный поток!
Видно, ты родился не в городе мирном Квирина,
В городе милом, куда доступ закрыт для меня:
Нет — ты скалами рожден у левого берега Понта,
В дикости скифских гор и савроматских теснин.
Сетью каменных жил твое охвачено сердце,
В грудь запал и пророс злобный железный посев.
Та, что кормила тебя, младенцу в нежные губы
Щедрый совала сосок, знаю, тигрицей была:
Иначе горе мое ты не принял бы как посторонний
И предо мной не держал за бессердечье ответ!
Но уж когда роковая моя удвоена кара
Тем, что со счета долой та молодая пора, —
В памяти нашей сотри свой грех, чтоб уста, из которых
Жалобу слышишь, могли другу хвалу вознести.

9.

Жизнь пожелаю тебе пройти до ме́ты без горя,
Если эти стихи ты без досады прочел.
Пусть у гневных богов для себя я не вымолил милость,
Да не отвергнут они эту мольбу о тебе!
Не сосчитать друзей, пока благоденствие длится,
Если же небо твое хмурится, ты одинок.
Видишь — стаей летят на светлую крышу голубки?
Башни угрюмый свод птиц не приманит никак.
К житнице, где ни зерна, муравьи не ползут вереницей,
Где изобилье ушло, к дому друзья не спешат.
Как неразлучно тень провожает идущих под солнцем,
А лишь сокрылись лучи в тучах, и спутницы нет, —
Так ненадежная чернь следит за лучами Фортуны:
Чуть набегут облака, сразу отхлынет толпа.
Пусть до смерти, мой друг, тебе это кажется ложью!
Правду безрадостных слов сам я на деле узнал.
До прогремевшей грозы стекалась толпа, не скудея,
В мой хоть известный, но все ж чуждый тщеславия дом.
А пошатнуло его под ударом — и все, убоявшись,
Как бы не рухнул кров, скопом пустились бежать.
Не удивительно мне, если молний иные страшатся,
Видя, что в их огне все полыхает окрест.
Но, когда друга друзья в превратностях не покидают, —
Это и в злейшем враге Цезарь умеет ценить.
Будет ли гневаться он, кто всех и терпимей, и выше,
Если сраженного друг любит, как прежде любил?
Видя, как свято Пилад арголидцу Оресту привержен,
Дружбой такой, говорят, сам восхитился Фоант.
Верность, какая навек Акторида связала с Ахиллом,
Гектор троянцам своим ставил, бывало, в пример.
Благочестивый Тесей сопутствовал дерзкому другу
В мир теней — и о нем бог преисподней скорбел.
И уж наверное, Турн, не с сухими глазами внимал ты,
Как Евриалу хранил верность бесстрашную Нис.
Мы и в противнике чтить готовы преданность падшим.
Горе! Эти мои внятны не многим слова.
Так у меня сложились дела, так судьба повернулась,
Что остается одно: слезы безудержно лить.
Все ж, как ни горестно я удручен тяжелой невзгодой,
Мне от успехов твоих стало светлей на душе.
Их я провидел давно, поверь, — едва твое судно
В плаванье ветер погнал, силы еще не набрав.
Если высокий нрав, если жизнь без пятна возвышают
Смертного — значит, никто выше тебя не стоит;
Если кому-то дано всех других затмить красноречьем —
Дело любое не ты ль правым представить умел?
Я изначально еще тебе предсказал, восхищенный:
«Сцены широкой, друг, ждут дарованья твои!»
Это не печень овцы, не левые грома раскаты
Мне предрекли, не птиц вещий язык и полет:
Разумом я предузнал, уменьем судить о грядущем
Правду постиг без примет, предугадал и предрек.
Все оправдалось, и вот от души теперь поздравляю
Я и тебя и себя, что не сокрыл ты свой дар.
Если б, о если бы свой сокрыл я во мраке глубоком,
Тихо творил бы, труды не выставляя на свет!
В строгой науке своей обрел ты пользу, вития,
Мне наука моя легкая вред принесла.
Впрочем, вся жизнь моя пред тобой: чему он в поэмах
Учит, поэт от того нравом, ты знаешь, далек.
Знаешь: давние это стихи, молодая забава;
Хоть и нельзя похвалить, все ж только шутка они!
Пусть весомого я ничего не представлю в защиту,
Думаю: старый грех можно бы нам и простить.
Дело мое не оставь, добивайся прощенья для друга.
Вышел достойно в путь, дальше достойно иди!

10.

Пусть охранит мой корабль приязнь белокурой Минервы;
Писан на нем ее шлем, символ названья его.
Под парусами ль идет — он малейшим гоним дуновеньем,
Если ж на веслах одних — людям нетрудно грести.
Спутников мало ему побеждать стремительным бегом —
Вышедших раньше, и тех он обгоняет легко.
Качку выносит зыбей, неустанный выносит он приступ
Волн и под натиском их течи ни разу не даст.
Судно мое я впервые узнал в коринфских Кенхреях —
Верного друга, вождя ссылки поспешной моей.
Он через много препон, и морей, и враждующих ветров,
Волей Паллады храним, благополучно прошел.
Пусть он, молю, и теперь до устий просторного Понта
Благополучно плывет, к гетской причалит земле.
К морю он вывел меня, что зовется Эоловой Геллы
Морем, по дальним волнам узкий отмеривши путь,
Влево свернув, за кормой мы оставили Гекторов город
И добрались до твоих пристаней, Имброс морской.
С легким ветром потом подойдя к побережьям Зеринфа,
На Самофракию мой прибыл усталый корабль.
А от нее переход невелик для идущих в Темпиру.
Только до этих брегов плыл с господином корабль,
Ибо решил я пройти Бистонской равниной по суше —
Он к Геллеспонту меж тем вновь направляет свой путь.
Мчится к Дардании он, основателя имя носящей,
Мчится к тебе, о Лампсак, богом хранимый садов,
К узкой теснине морской, где плыла на беду свою дева,
Где Абидос отделен бурной от Сеста волной,
Дальше на Кизик идет, что у самой лежит Пропонтиды,
Кизик, прославленный град, труд гемонийских мужей,
И на Византий, где брег над жерлом господствует Понта
Там, где меж смежных морей настежь распахнута дверь.
Долгую пусть одолеет стезю и с Австром попутным
Между подвижных пройдет скал Кианейских легко,
Чтобы, Финийский залив и град миновав Аполлона,
Вскоре возвышенных стен Анхиалийских достичь,
Порт Месебрийский пройти, Одесс и крепость, которой
Некогда имя твое жители дали, о Вакх,
Также и ту, где нашли пришельцы от стен Алкафоя —
Так преданье гласит — Ларам бездомным приют,
И невредимо придет оттуда в город милетский,
Где оскорбленный бог в гневе обрек меня жить.
Если туда доплывет, мы овцу заколем Минерве —
Жертва богаче, увы, мне недоступна теперь.
Также Тиндара сыны, на острове чтимые этом,
Милость явите и вы мне на обоих путях:
Первый из двух кораблей Симплегад теснину минует,
Будет второй бороздить моря Бистонского зыбь.
Но, хоть и к разным местам, пусть по милости вашей с попутным
Ветром помчится один, с ветром попутным — второй.

11.

Все до последней строки, что прочтешь ты в книжечке этой,
Все написано мной в трудных тревогах пути.
Видела Адрия нас, когда средь открытого моря
Я в ледяном декабре дрог до костей и писал;
После, когда, покинув Коринф, двух морей средостенье,
Переменил я корабль, дальше в изгнанье спеша,
Верно, дивились на нас в Эгейских водах Киклады:
«Кто там под свист и вой в бурю слагает стихи?»
Странно теперь и мне самому, как в этом смятенье
Духа и гневных вод гений мой все ж устоял!
Оцепенение чувств иль безумие этому имя,
Легче в привычных трудах делалось мне на душе.
Часто гоняли меня по волнам тученосные Геды,
Часто под взором Плеяд море вскипало грозой,
Часто мрачил нам день эриманфской Медведицы сторож
Или Гиады Австр в ливнях осенних топил.
Море врывалось порой в корабль, но и тут я, бывало,
Сам трепещу, а рукой стих за стихом вывожу.
Вот и сейчас: на ветру напряглись и стонут канаты,
Вогнутым горбясь холмом, пенный вздымается вал.
Вижу, кормчий забыл искусство свое и, с мольбою
К небу ладони воздев, помощи ждет от богов.
Всюду, куда ни гляжу, только смерти вижу обличье —
Смерти, которой страшусь и о которой молю!
В гавань приду, а зачем? И гавань-то ужасом полнит:
Моря опасна вражда, берег опасней вдвойне!
Мучат коварством равно что люди, что море — и страхи
Схожие, как близнецы, буря рождает и меч:
Подстерегает меня клинок, чтобы кровью упиться,
Буря ревнует стяжать славу убийцы моей.
Слева — варварский край: на поживу жадный, привык он
В войнах, в крови, в резне верной добычи искать.
Как ни взмело дыханье зимы водяные просторы,
Пуще, чем море вокруг, сердце в груди смятено.
Тем снисходительней нам ты простишь, справедливый читатель,
Если твоих надежд не оправдали стихи.
Я их писал, увы, не в садах моих, как любил я,
Не по привычке былой, нежась в постели, слагал;
Дней коротких лучи уловляя, игрушка пучины,
Я пишу, а волна хлещет мне прямо на лист.
Развоевалась зима и, жестоко грозя, негодует,
Что не сдается поэт, пишет и пишет стихи!
Что ж, я готов уступить, но уступки прошу за уступку:
Вот я кончаю стихи, ты же кончай бушевать.

Разве до вас мне сейчас, до стихов и книжек злосчастных?
Я ведь и так из-за вас, из-за таланта погиб.
Что ж, возвращаюсь опять к моим отверженным Музам?
Мало с меня, что за них был уже я осужден?
Песни — причина того, что мужчины и женщины скопом
В час недобрый искать стали знакомства со мной.
Песни — причина того, что я и мое поведенье
Цезарем осуждены из-за «Науки любви».
Страсть к стихам отними и снимешь с меня обвиненья:
Думаю, лишь за стихи вредным признали меня.
Вот наградой какой мой труд бессонный отмечен:
Я дарованьем своим лишь наказанье добыл.
Будь я немного умней, ненавистны б мне стали по праву
Девять ученых сестер, губящих собственных слуг.
Я же теперь — таково безумие, спутник болезни, —
Ногу неловкую вновь ставлю на тот же уступ.
Так побежденный боец возвращается вновь на арену,
Так поврежденный корабль в море выходит опять.
Может быть, как в старину Тевтрантова царства правитель,
Буду и я исцелен рану нанесшим копьем.
Муза, навлекшая гнев, сама же его успокоит:
Песнями можно смягчить даже великих богов.
Цезарь и сам приказал авзонийским женщинам песней
Каждый год прославлять Мать в башненосном венце.
Феба велел величать на вновь устроенных играх,
Видеть которые век может единственный раз.
Этих богов в образец возьми, милосерднейший Цезарь,
Гнев твой да будет смягчен ныне талантом моим.
Я не могу отрицать, что он справедлив и заслужен,
Нет, не настолько еще стыд позабыли уста,
Но милосердье явить ты не мог бы, не будь я виновен:
Жребий мой повод тебе для снисхожденья дает.
Если бы всех, кто грешит, поражал Юпитер громами,
То без единой стрелы вскоре остался бы он.
Бог же, когда прогремит и грохотом мир испугает,
Чистым, дождь разогнав, делает воздух опять.
По справедливости он отец и правитель бессмертных,
По справедливости нет выше его никого.
Ты, что зовешься отцом и правителем нашей отчизны,
С богом поступками будь, так же как именем, схож.
Ты ведь и делаешь так, и нет никого, кто умеет
Власти поводья держать так же свободно, как ты.
Ты к побежденным врагам всегда бывал милосерден,
Хоть милосердья от них сам ты не мог ожидать.
Видел я, как оделял ты почестью или богатством
Тех, кто когда-то посмел меч на тебя поднимать.
День окончанья войны прекращает и гнев твой мгновенно,
Бывшие недруги в храм вместе приносят дары.
И как солдаты твои, одолев противника, рады,
Так побежденный тобой рад твоему торжеству.
Я не столь виноват: мечом с тобой я не спорил,
В стане, враждебном тебе, я никогда не бывал.
Морем клянусь, и землей, и богами третьей стихии,
Видимым богом клянусь, наш покровитель, тобой:
Всем моим сердцем тебе сочувствовал я, о великий,
Помыслы отдал тебе (большего дать я не мог).
Я желал, чтобы ты вознесся к звездам не скоро.
Был я песчинкой в толпе тех, кто о том же молил.
Я воскурял за тебя фимиам и вместе со всеми
В храме молитвы свои с общей молитвой сливал.
Упомяну ли, что те, меня погубившие книги
В тысячах мест полны именем славным твоим?
В больший мой труд загляни, который еще не окончен,
В невероятный рассказ о превращениях тел:
Ты обнаружишь, что я и там тебя прославляю,
Ты доказательства чувств там обнаружишь моих.
Знаю, что славу твою стихами нельзя увеличить,
Знаю, что ей и без них некуда дальше расти.
Мир переполнен молвой о Юпитере, правда, но слушать
Песнь о деяньях своих нравится даже ему.
Если напомнят ему, как сражались с гигантами боги,
Может быть, эту хвалу слушает с радостью он.
Пусть тебя славят певцы, которым это пристало,
Пусть тебе песни поют с большим талантом, чем я,
Все же, как сотня быков заколотых трогает бога,
Так приклоняет свой взор к пригоршне ладана он.
Ах, как безжалостен был неведомый мне неприятель,
Тот, кто однажды тебе шутки мои прочитал!
Он не хотел, чтобы ты беспристрастным взором увидел,
Сколько почтенья к тебе вложено в книги мои.
Если ты враг мой теперь, кто может остаться мне другом?
Сам я порою готов возненавидеть себя.
Дом, который осел, начинает набок клониться
И на осевшую часть всем своим весом давить.
Трещине лишь пробежать, и вмиг рассядутся стены.
И наконец под своей тяжестью рушится дом.
Ненависть общая — все, чего я добился стихами,
И, как ей должно, толпа с волей согласна твоей.
Вспомни, ты сам признавал безупречным мое поведенье,
Сам ты для смотра коня некогда мне даровал.
Пусть все это ничто, пусть честность нам не приносит
Славы — но все ж и вины не было также на мне.
Я не обидел ничем порученных мне подсудимых
Там, где вершат дела десятью десять мужей.
Я безупречно решал в суде гражданские тяжбы,
Из проигравших никто не усомнился во мне.
О злополучный, не стань я жертвой недавних событий, —
Мне правосудье твое не угрожало ничем.
Случай меня погубил, и под первым натиском бури
В бездне морской потонул течи не знавший корабль.
Нет, не одною волной меня опрокинуло — воды
Хлынули все на меня, ринулся весь Океан.
О, для чего провинились глаза, увидевши нечто?
Как на себя я навлек, неосторожный, вину?
Раз невзначай увидал Актеон нагую Диану:
Дичью для собственных псов стал из-за этого он.
Значит, невольной вины не прощают всевышние людям,
Милости нет, коли бог даже случайно задет.
Ибо в горестный день, когда совершил я ошибку,
Рухнул, пусть небольшой, но незапятнанный дом.
Пусть небольшой, но в дали веков отеческих зримый,
Он благородством своим мог бы поспорить с любым.
Он не бросался в глаза ни роскошью, ни нищетою,
Не выделялся ничем — истого всадника дом.
Если б и не был мой дом старинным всадника домом,
Славу ему бы принес мой поэтический дар,
И, хоть язвят, что его я на шалости тратил пустые,
Громкое имя мое миру известно всему.
Тьма просвещенных умов Назона знает и ценит
И причисляет его к самым любимым певцам.
Вот и обрушился дом, лишь недавно Музам любезный,
Пал под гнетом одной, хоть и немалой, вины,
Все же так он упал, что воздвигнуться может из праха,
Если смягчится вдруг Цезаря праведный гнев.
Столь милосердным себя явил в наказании Цезарь,
Что оказалось оно мягче, чем я ожидал.
Мне дарована жизнь, и до казни свой гнев не простер ты,
Пользуясь силой своей, меру ты, принцепс, хранил.
Ты достоянья меня не лишил — наследия предков,
Будто бы мало того, что подарил ты мне жизнь.
Не был я заклеймен как преступник решеньем сената,
Не был я присужден к ссылке особым судом.
Сам произнес приговор и сам, как правитель достойный,
Ты за обиды свои в горьких словах отомстил.
Даже и этот эдикт, для меня суровый и грозный,
Все-таки можно еще легкою карой назвать,
Ибо значится в нем, что я не изгнан, а сослан,
Мне облегчают судьбу мягкие эти слова.
Люди со здравым умом считают из всех наказаний
Самым тяжелым одно — вызвать твою неприязнь.
Но ведь бывает порой божество к мольбам благосклонно,
Но ведь сменяет порой бурю сияющий день.
Видеть мне вяз довелось, отягченный лозой виноградной,
Ствол которого был молнией бога задет.
Пусть ты надеяться мне запретил, я все же надеюсь —
В этом одном не могу повиноваться тебе.
Весь я полон надежд, как твое милосердие вспомню,
Весь — безнадежность, едва вспомню проступки мои.
Но как у буйных ветров, возмущающих лоно морское,
Не одинаков задор, не беспрерывен разгул,
Между порывами вдруг спадают они, и слабеют,
И затихают совсем, словно лишенные сил,
Так то отхлынут, то вновь ко мне возвращаются страхи,
Как и надежды мои милость твою пробудить.
Ради всевышних богов — да продлят тебе долгие годы,
Если только они к римлянам благоволят, —
Ради отчизны моей, что сильна твоим попеченьем,
Частью которой и я был среди граждан других,
Пусть за высокий твой дух и дела воздав по заслугам,
Платит любовью стократ Рим благодарный тебе.
В полном согласье с тобой да живет еще долгие годы
Ливия, что изо всех ровня тебе одному,
Та, без которой тебе остаться бы должно безбрачным, —
Кроме нее, никому мужем ты стать бы не мог.
Рядом с тобой невредим да будет твой сын, чтобы в дальней
Старости власть разделить вместе с тобой, стариком.
Да продолжают и впредь по твоим следам и по отчим
Юные внуки твои, юные звезды, идти.
Да устремится опять к твоим знаменам победа;
Лик свой являя бойцам с нею сроднившихся войск,
Над авзонийским вождем пусть она, как прежде, витает,
Кудри лавровым венком пусть украшает тому,
Кто идет за тебя, собой рискуя, в сраженья,
Кто получил от тебя власть и поддержку богов.
Здесь половиной души за Городом ты наблюдаешь,
Там половиной другой делишь опасности с ним;
Пусть он вернется к тебе с победой над всеми врагами,
Пусть на венчанных конях высится светлый, как бог, —
Сжалься и молний своих отложи разящие стрелы.
Это оружие мне слишком знакомо, увы!
Сжалься, отчизны отец, и, помня об имени этом,
Дай мне надежду мольбой сердце твое укротить.
Не о возврате молю, хотя великие боги
Могут тому, кто просил, сверх ожидания дать.
Сделай изгнанье мое не столь суровым и дальним —
Больше чем вдвое его ты для меня облегчишь.
Сколько я тягот терплю, заброшенный в землю чужую,
Прочь из отчизны моей сосланный далее всех!
Я возле устьев живу семиструйного Истра в изгнанье,
Дева аркадская здесь мучит морозом меня.
От многочисленных орд язигов, колхов и гетов
И метереев с трудом нас защищает Дунай,
Многие больше меня виновны перед тобою,
Но не сослали из них дальше меня никого.
Дальше и нет ничего: лишь враги, морозы и море,
Где от мороза порой отвердевает волна.
Это римский рубеж у левого берега Понта;
Рядом бастарнов лежит и савроматов земля.
Местности этой пока Авзонии власть непривычна,
И с государством твоим связи не прочны ее.
Я заклинаю меня в безопасное место отправить,
Чтобы, отчизны лишен, мира я не был лишен.
Чтоб не боялся врагов за непрочной оградой Дуная,
Чтобы твой гражданин к варварам в плен не попал.
Не подобает тому, кто рожден от крови латинской,
Цепи носить, доколь Цезарей род не угас.
Две погубили меня причины: стихи и оплошность,
Мне невозможно назвать эту вторую вину.
Я не таков, чтобы вновь бередить твои раны, о Цезарь!
Слишком довольно, что раз боль я тебе причинил.
Но остается упрек, что я непристойной поэмой
Как бы учителем стал прелюбодейной любви.
Значит, способен порой божественный ум обмануться
И со своей высоты малое не разглядеть.
Если Юпитер блюдет богов и вышнее небо,
Разве на всякий пустяк времени хватит ему?
И от тебя ускользнуть, когда ты мир опекаешь,
Разве не могут порой мелкие чьи-то дела?
Принцепс, может ли быть, чтоб ты, забыв о державе,
Стал разбирать и судить неравностопный мой стих?
Ты на своих плечах несешь величие Рима,
И не настолько легко бремя его для тебя,
Чтобы ты мог уследить за всякой шалостью нашей,
В наши безделицы мог бдительным оком вникать.
То Паннонию ты, то Иллирию нам покоряешь,
То за Ретией вслед Фракия бредит войной,
Мира ждет армянин, а вот возвращает знамена
Всадник парфянский и лук нам боязливо сдает.
В юном потомке тебя узнает Германия снова:
Цезарь великий рукой Цезаря войны ведет.
Так что малейшую часть твоих небывалых владений
Вместе с державою всей ты неусыпно хранишь.
На попеченье твоем и Рим, и законы, и нравы,
Коими жаждешь всех ты уподобить себе.
Отдых тебе не знаком, который даруешь народам,
Ибо ради него частые войны ведешь.
Буду ли я удивлен, что среди подобных занятий
Времени нет у тебя шалости наши читать?
Ах, когда бы ты мог на час оказаться свободным,
Знаю, в «Науке» моей ты не нашел бы вреда.
Книга моя, признаюсь, не отмечена строгостью важной
И не достойна тобой, принцепс, прочитанной быть.
Все же не стоит считать, что она, противно законам,
Римских женщин могла б низким вещам обучать.
Чтобы тебя убедить, кому предназначены книги,
В первой из трех прочитай эти четыре стиха:
«Прочь от этих стихов, целомудренно узкие ленты,
Прочь, расшитый подол, спущенный ниже колен!
О безопасной любви я пишу, о дозволенном блуде,
Нет за мною вины и преступления нет».
Я ль не велел держаться вдали от «Науки» матронам,
Если препятствуют им ленты и платья до пят?
Но, мне скажут, жена познакомиться с книгою может
И, хоть стихи для других, хитрости все перенять.
Значит, женам читать стихов не следует вовсе,
Ибо любые стихи могут греху научить.
Что бы она ни взяла, имея склонность к пороку,
Ей отовсюду на ум новая хитрость придет.
Пусть «Анналы» возьмет — неуклюжей не знаю я чтенья —
Тут же, как Илия вдруг матерью стала, прочтет.
«Рода Энеева мать» возьмет — про Венеру узнает,
Стала она отчего «рода Энеева мать».
Далее я прослежу по порядку, если сумею,
Как и кому повредить могут любые стихи.
Это не значит совсем, что всякая книга порочна:
В самых полезных вещах вредная есть сторона.
Что полезней огня? Но если кто о поджоге
Думает — руку его вооружает огонь.
Лекари то возвратят, а то отнимут здоровье,
С пользою или во вред травы свои применив.
Носят на поясе меч разбойник и путник разумный,
Этот — в засаде таясь, тот — защищая себя.
А красноречье, чей смысл в защите правого дела,
Может невинность губить или вину покрывать.
Так и поэма моя никому повредить не способна,
Если читатель ее с чистой душою прочтет.
Несправедлив, кто в стихах у меня порочное видит,
Без основания строг он к сочиненьям моим.
Если он в чем-то и прав, семена разврата найдутся
В играх. Тогда прикажи зрелища все отменить:
Многих уже на грех навели и ряды и арена,
Где кровавый песок твердую землю устлал.
Следует цирк запретить: опасна распущенность цирка,
Юная девушка там рядом сидит с чужаком.
Если женщины ждут, гуляя в портике, встречи
С милым, то почему портики нам не закрыть?
Есть ли место святей, чем храм? Но оно не подходит
Женщине, если она устремлена не к добру!
Ступит к Юпитеру в храм, у Юпитера в храме припомнит,
Скольких женщин и дев он в матерей превратил.
В храм соседний придет молиться Юноне — и вспомнит,
Скольких соперниц пришлось этой богине терпеть.
Спросит, к Палладе придя, зачем это был Эрихтоний,
Плод незаконной любви, девою усыновлен.
К Мстителю в храм ли войдет, тобою построенный, — рядом
С Марсом Венера стоит, выставив мужа за дверь.
В храме Исиды задаст вопрос: почему же Юнона
Деву гнала за Босфор, за Ионийский простор.
Вспомнит Анхиза она по Венере, припомнит Церере
Иасиона ее, Эндимиона — Луне.
Это способно вредить неустойчивым душам, но в храмах
Статуи наших богов чинно стоят по местам.
С первых же строк удалил порядочных я от «Науки»,
Ибо ее написал лишь для забавы блудниц.
Та же, что хочет войти в святилище без разрешенья,
Будет виновна сама, если нарушит запрет.
Да не такой уж и вред — развернуть любовную книгу.
Можно о многом читать, но не всему подражать.
Даже и строгой жене приходится видеть раздетых
Девок, готовых за грош всех без разбора любить.
Взоры весталок порой касаются тел непотребных,
Но за такую вину их не карает никто.
Что же Музу мою считают столь непристойной?
Разве мои лишь стихи всех побуждают любить?
Это ошибка моя, моя провинность — согласен.
В книге мне изменил вкус и талант заодно.
Ах, почему я тогда аргосским взятую войском
Трою не предпочел вновь потревожить стихом?
Фивы зачем не воспел и взаимное братоубийство,
И семерых вождей, семь защищавших ворот?
Мне и воинственный Рим предлагал немало предметов:
Подвиги родины петь есть благороднейший труд.
В жизни твоей, наконец, из многих подвигов, Цезарь,
Мог я для песен своих выбрать хотя бы один.
Словно солнце влечет глаза лучистым сияньем,
Так бы должны привлекать дух мой деянья твои.
Нет, не заслужен упрек: пашу я скудную ниву,
А для жатвы такой тучная пашня нужна.
Может ли вверить себя океану утлая лодка
Лишь потому, что с волной озера смеет играть?
Я сомневаюсь и в том, по плечу ли мне легкие строки,
Хватит ли сил у меня даже для скромных ладов.
Если бы ты повелел рассказать, как Юпитер гигантов
Молнией испепелил, я бы не вынес труда.
Чтоб отвечали стихи твоим великим деяньям,
Цезарь, тебя воспевать должен великий талант.
Я ведь пытался и сам, но понял, что неспособен,
Что святотатством могу славе твоей повредить.
Я возвратился опять к легкомысленным юности песням,
Мнимой любовью опять сердце свое возбудил.
Против желаний моих судьба меня увлекала,
Щедро для будущих кар поводы я измышлял.
Горе! Зачем я учен, зачем родители дали
Образование мне, буквы зачем я узнал!
Я ненавистен тебе моей сладострастной «Наукой».
Видишь к запретной любви в ней подстрекательство ты.
Не от уроков моих научились жены изменам,
Ибо не может учить тот, кто неопытен сам.
Правда, что я сочинял для других сладострастные песни,
Но ни одной обо мне басни молва не сплела.
Даже в гуще толпы не найти такого супруга,
Кто бы моею виной звался подложным отцом.
Верь мне, привычки мои на мои же стихи непохожи:
Муза игрива моя, жизнь — безупречно скромна.
Книги мои в большинстве — один лишь вымысел лживый
И позволяют себе больше создателя их.
Книга — не оттиск души, но просто дозволенный отдых.
Если бы целью ее не было ухо ласкать,
Акций был бы жесток, блюдолизом был бы Теренций
И забияками — все, кто воспевает войну.
Кстати, я не один сочинял любовные песни,
А наказанье за них только один я понес.
Разве нас не учил сладкогласный старец теосский
В песнях любовь сочетать с полною чашей вина?
Или подруги Сафо у нее любви не учились?
Не поплатились ничем Анакреонт и Сафо.
Так и тебе, Баттиад, не вредило то, что нередко
Ты наслажденья свои свету всему поверял.
Светлый Менандр о любви говорит в любой из комедий —
Детям обычно его мы разрешаем читать.
В чем «Илиады» предмет, как не в мерзком прелюбодействе,
Из-за которого муж в битву с любовником шел?
Речь там в начале о чем? О любви к Хрисеиде, о деве,
Что меж ахейских вождей пламя раздора зажгла.
А «Одиссея» о чем? О том, что в отсутствие мужа
Рой женихов от жены стал добиваться любви.
Разве не сам рассказал Меониец о том, что Венеру
С Марсом прижала вдвоем к ложу постыдному сеть?
Не от Гомера ли мы узнали также, что странник
Двух бессмертных богинь страстью одною зажег?
Строем и слогом своим трагедия все превосходит,
Но постоянно и ей служит предметом любовь.
Чем знаменит Ипполит, как не мачехи страстью слепою?
Славу, Канака, тебе к брату любовь принесла.
Разве, когда Танталид с плечом из кости слоновой
Деву из Писы умчал, гнал не Амур лошадей?
Боль оскорбленной любви беспощадную мать побудила
Кровью своих сыновей острую сталь запятнать.
В птиц обратила любовь царя с любовницей вместе,
Как и жену, что в слезах сына доселе зовет.
Если бы брат не любил Аэропу преступной любовью,
Мы не прочли бы, что вспять Солнце погнало коней.
Сцилле безбожной вовек не видать бы высоких котурнов,
Не побуди ее страсть волос остричь у отца.
Кто об Электре читал, о лишенном рассудка Оресте,
Знает, что сделал Эгисф, в чем Тиндариды вина.
Что сказать о тебе, неприступный смиритель Химеры?
Чуть не сгубила тебя царской жены клевета.
Что о тебе, Гермиона, сказать, о тебе, Аталанта?
Что о микенском вожде с пленницей вещей его?
Ну, а Даная, невестка ее и мать Диониса,
Гемон и та, для кого боги удвоили ночь?
Вспомнится ль Пелия зять, Тесей и тот из пеласгов,
Кто на троянский песок первым ступил с корабля?
Также подходят сюда Иола, жена Геркулеса,
Неоптолемова мать, мальчик троянский и Гил.
Времени нет у меня перечислить страсти трагедий,
Я успеваю назвать только одни имена.
Есть трагедии вид, снизошедший до пошлого смеха,
Многое в ней далеко вышло за рамки стыда.
И не наказан был тот, кто изнеженным сделал Ахилла,
Кто постарался в стихах храбрость его оболгать.
Соединил Аристид свое бесстыдство с милетским,
Изгнан отчизной своей не был за то Аристид.
Не был изгнан и сам сочинитель истории грязной
Евбий, который учил женщин вытравливать плод.
Не был в изгнании тот, кто недавно сложил «Сибариду»,
Не были те, что своих связей не стали скрывать.
Их сочиненья вошли в среду творений ученых,
Щедростью знатных людей стали доступны толпе.
Я защищаться могу не одним иноземным оружьем:
Римлянам также не счесть вольных игривых стихов.
Если Марса воспел словами важными Энний,
Энний, что даром своим — мощен, отделкою — груб,
Если природу огня понятною сделал Лукреций
И напророчил тройной миру тройному конец,
То сладострастный Катулл воспевает большею частью
Женщину, изобретя прозвище Лесбии ей,
Мало того, без стыда признаваясь в других увлеченьях,
Пишет, что изменял многим со многими он.
Равной и схожей была распущенность карлика Кальва —
Этот на много ладов шашни свои разглашал.
Тициду как не назвать и Меммия — в их сочиненьях
Всем именам и вещам стыд вообще не присущ!
Цинна обоим подстать, но Цинны бесстыднее Ансер,
А Корнифицию здесь вольностью равен Катон.
Вспомним и книги стихов, где то воспевают Периллу,
То Метеллою вдруг верно ее назовут.
Тот поэт, что Арго довел до волн фасианских,
Собственных плутней в любви также не мог утаить.
Им не хотят уступить в бесстыдстве Гортензий и Сервий;
Кто не решится пойти вслед за такими людьми?
Не был Сисенна смущен, когда перевел Аристида,
Тем, что в «Историю» вплел шутки бесстыдные тот.
Нет бесчестия в том, что Галл Ликориду прославил, —
Стыдно, что Галлу язык так развязало вино.
Верить подруге своей Тибулл считает опасным,
Если готова она мужа обманывать с ним.
Он признает, что учил ее морочить ревнивца,
И прибавляет, что сам хитростью той же побит.
Помнит, как, вслух похвалив кольцо с резною печатью,
Руку хозяйки тайком он ухитрялся пожать,
Как разговаривал с ней кивком, движением пальцев
Или на круглом столе буквы беззвучно чертил.
Учит настоем из трав сводить синеватые пятна,
Что оставляют его губы на теле у ней;
Сам наставляет порой чересчур беспечного мужа,
Чтобы жену охранял муж для него от других;
Знает, у дома бродя, кому залаять негромко
И почему заперта, сколько ни кашляй он, дверь.
Много советов дает и хитростям женщину учит,
Чтобы искусней она мужа могла обмануть.
Это ему не вредит, его читают и ценят,
Стал знаменитым Тибулл, принцепс, уже при тебе.
Те же советы дает влюбленным нежный Проперций,
А ведь и он никаким не опорочен клеймом.
Я их преемником был. Порядочность мне запрещает
Упоминать имена тех, кто известен и жив.
Я не боялся, что там, где не раз прошли невредимо
Все корабли, я один вдруг окажусь на мели.
Есть наставленья еще для тех, кто в кости играет,
Это у наших отцов было немалой виной.
Как разбираться в костях, каким манером их лучше
Бросить и как избежать вред приносящих «собак»,
Как бросок рассчитать, как вызвать противника к бою,
Как по счету очков сделать обдуманный ход;
Как разноцветным бойцам удерживать линию фронта,
Ибо, попав между двух вражеских, воин погиб,
Как в наступленье идти и как отступать осторожно,
Если увидишь, что твой воин остался один,
Как положить на доске друг за другом три камешка рядом —
Первым построив их цепь, ты побеждаешь в игре.
Множество всяческих игр (не все я здесь перечислил)
Время, бесценную вещь, нам помогает убить.
Этот поет о мячах и о том, как нужно бросать их;
В плаванье смыслит один, в обручах сведущ другой;
Пишут в стихах о том, как лицо и волосы красить,
Этот для званых пиров твердые правила ввел.
Глину укажет иной, какая для чаш, и для кубков,
И для кувшинов с вином лучше всего подойдет.
Дымный месяц декабрь протекает в подобных досугах,
Нет вреда никому от сочинений таких.
Следом за ними и я сочинил веселые песни,
Только печальной была плата за шутки мои.
Кажется мне, никто из всех писателей не был
Музой погублен своей, кроме меня одного.
Что бы стало со мной, пиши я мерзкие мимы,
Где с бесстыдством любовь соединяют всегда,
Где выступает всегда в щегольском наряде распутник,
Где изменяет шутя глупому мужу жена?
Девушки смотрят на них, мужчины, женщины, дети,
Даже сенаторов часть тоже присутствует там.
Мало того, что слова непотребные слух оскверняют,
Что привыкают глаза это бесстыдство терпеть, —
Если сможет жена обмануть по-новому мужа,
Дружно одобрит ее рукоплесканьем толпа.
Пользы театр не дает, но прибылен он для поэта,
Претор за весь этот вред должен немало платить.
Август, взгляни на счета за игры, и ты убедишься,
Как недешево их вольности встали тебе.
Был ты зрителем сам и устраивал зрелища часто,
Ибо в величье своем к нам снисходителен ты.
Ясным взором очей, что нужен целому миру,
Ты терпеливо смотрел на театральный разврат.
Если можно писать, подражая низкому, мимы,
Стоит ли кары большой избранный мною предмет?
Или твореньям таким дают безопасность подмостки,
Или сцена дает миму свободу во всем?
Изображались не раз и мои поэмы на сцене;
Даже вниманье твое им удавалось привлечь.
Часто в покоях у нас красуются лица героев:
Образы их написал мастер искусной рукой.
Но между ними порой увидеть можно картинку,
Что сочетает тела в разных движеньях любви.
Там с омраченным лицом сидит Аякс Теламонид,
Там злодеянье таит варварской матери взор,
Там и Венера, одной материнской прикрытая влагой,
Пальцами хочет отжать воду из мокрых волос.
Многие войны поют и залитое кровью оружье,
Те воспевают твой род, эти — деянья твои.
В узком пространстве меня заключила скупая природа,
Мало таланта и сил мне отпустила она.
Но и счастливый певец любимой тобой «Энеиды»
«Мужа и брани» его к тирскому ложу привел.
В целой поэме ничто не читается с большей охотой,
Чем знаменитый рассказ о незаконной любви.
Нежной Филлиды страсть и пламя Амариллиды
На буколический лад в юности он же воспел.
Но ведь и я не теперь провинился моею поэмой:
Новую муку терплю я не за новую вещь.
Издана книга была, когда, проверен тобою,
Я без упрека прошел всадником мимо тебя.
Значит, те же стихи, что в юности я без опаски
Неосторожно сложил, ныне вредят старику?
Поздно обрушилась месть на меня за старую книжку,
Много прошло от вины до наказания лет.
Только бы ты не считал, что всякий мой труд бесполезен,
Парус на диво большой ставил и я иногда:
Это ведь я написал календарь — шестикнижие «Фастов»,
В каждой книге его месяц один заключив.
Этот недавний мой труд, для тебя написанный, Цезарь,
И посвященный тебе, участь моя прервала.
Нечто о судьбах царей подарил я высоким котурнам,
Важные речи для них, как подобает, нашел.
Были созданы мной, хотя последней отделки
Им не хватает, стихи о превращениях тел.
Если бы гнев твой утих и ты себе на досуге
Малую часть из моей книги велел прочитать,
Малую, где, рассказав о начале нашего мира,
Я свой труд перевел, Цезарь, к твоим временам, —
Ты убедился б, каким подарил ты меня вдохновеньем,
Как расположен я был сердцем к тебе и к твоим.
Колким словцом никого оцарапать я не пытался,
Стих мой в себе не хранит память о чьей-то вине.
Нет в сочиненьях моих смешения желчи и соли,
И не найти у меня ядом облитых острот.
Сколько людей и стихов ни возьми, моей Каллиопой
Не был обижен никто, кроме меня самого.
Знаю, что бедам моим не будет никто из квиритов
Рад, и во многих сердцах я состраданье найду.
Я и представить себе не могу, что способны злорадно
Те, перед кем я чист, видеть паденье мое.
Этим и многим другим твое божество заклинаю:
Будь милосерден, отец, благо отчизны моей.
Нет, не возврата прошу в Авзонию, разве позднее,
Если ты долгой моей ссылкою будешь смягчен, —
Сделать изгнанье молю для меня безопасней немного,
Чтоб наказанье мое согласовалось с виной.

1.

В город вхожу я тайком, изгнанника робкая книга,
Руку измученной мне с лаской, читатель, подай.
Не опасайся, в стыд не вгоню тебя ненароком:
Я ни единым стихом не поучаю любви.
Так обернулась судьба моего господина, что, право,
Шутками он бы не стал скрашивать горе свое.
Да и поэму свою, незрелой юности шалость,
Ныне — поздно, увы! — сам он, кляня, осудил.
Что я несу, проверь: ничего не найдешь, кроме скорби;
К песням недоброй поры верный подобран размер:
Каждый второй из пары стихов припадает, хромая, —
То ли путь истомил, то ли с изъяном стопа?
Спросишь, зачем обхожусь без желтящего кедра, без пемзы?
Я покраснела бы, став краше, чем мой господин;
А что в потеках я вся, что буквы в пятна размыты —
Плакал поэт надо мной, портил слезами письмо.
Если же случаем речь зазвучит не совсем по-латински,
Он, не забудь, писал, варварами окружен.
«Молви, читатель, за труд не почти: куда мне податься?
В Риме где я найду, книга-скиталица, кров?»
Но изо всех, кому, запинаясь, я это шептала,
Еле посмел один гостью на путь навести.
«Боги тебе да пошлют, в чем отказано ими поэту, —
С миром всю жизнь прожить в сладостном отчем краю!
Что же, веди… поплетусь! Хоть измаялась я, добираясь
Морем и посуху в Рим с самого края земли!»
Вел он и на ходу пояснял: «Это Цезаря форум…
Улице этой у нас имя Священной дано;
Видишь Весты храм: здесь огонь хранят и Палладий;
Маленький этот дом — древнего Нумы дворец».
Вправо свернули. «Гляди: пред тобою — врата Палатина,
Это Статор: вот здесь начали Рим возводить».
Налюбовавшись всем, в слепительном блеске доспехов
Портик я вижу и кров, бога достойный принять.
«Верно, Юпитера дом?» — я спросила, так заключая
По осенившему вход листьев дубовых венку;
И, получив ответ о хозяине, смело сказала:
«Да, ошибки тут нет: это Юпитера дом!»
Но почему, объясни, перед дверью стоит величаво,
Тень простирая вокруг, широколиственный лавр?
Не потому ли, что дом непрестанных достоин триумфов,
И не затем ли, что он Фебом Левкадским любим?
Правит ли праздник свой или всем он праздник приносит,
Радость мира даря необозримой земле?
Или же это знак, что навек он честью украшен,
Словно невянущий лавр вечнозеленой листвой?
Что знаменует венок, узнаем из надписи краткой:
Дар он от граждан, кому Цезарем жизнь спасена.
К ним, о добрый отец, одного добавь гражданина —
Он на краю земли ныне в изгнанье живет
И сознает, скорбя, что вполне заслужил эту кару,
Но не злодейством каким — только ошибку свершив.
Горе мне! Я страшусь властелина и самого места.
Каждой буквой своей в страхе пред ними дрожу.
Видишь? Страницу мою бескровная бледность одела.
Видишь? Едва стою, мнусь со стопы на стопу.
К небу взываю: «Отцу моему о дозволено ль будет
Дом при его господах нынешних снова узреть?»
Дальше иду и вожатому вслед по гордым ступеням
Я в белоснежный вхожу бога кудрявого храм,
Где меж заморских колонн предстали все Данаиды
Вместе с исторгшим меч жестокосердным отцом
И где дано узнавать читателю, что создавали
В долгих ученых трудах новый и старый поэт.
Стала высматривать я сестер (исключая, понятно,
Тех, которых отец рад бы на свет не родить).
Тщетно ищу: их нет. Между тем блюститель хранилищ
Мне покинуть велит этот священный предел.
В храм поспешаю другой, пристроенный прямо к театру,
Но и сюда для меня настрого вход запрещен.
Не допустила меня Свобода к чертогу, который
Первым двери свои книгам поэтов открыл.
Да, стихотворца судьба на его простерлась потомство:
Сослан он сам, и детей ссылка постигла равно.
Может быть, некогда к нам снисхождение будет, а позже
Время само и к нему Цезаря сердце смягчит!
Вышних молю и с ними тебя (ведь не к черни взывать мне!),
О величайший бог, Цезарь, к молитве склонись!
Если заказано мне пребыванье в общественном месте,
Книгу дозволь приютить частным хотя бы домам!
Ныне песни мои, что с позором отвергнуты всюду,
Если дозволишь, народ, в руки твои передам.

2.

Стало быть, рок мне судил и Скифию тоже увидеть,
Где Ликаонова дочь ось над землею стремит.
О Пиэриды, ни вы, ни божественный отпрыск Латоны,
Сонм искушенный, жрецу не помогли своему!
Не было пользы мне в том, что, игривый, я не был преступен,
Что моя Муза была ветреней жизни моей.
Много я вынес беды на суше и на море, прежде
Чем приютил меня Понт, вечною стужей знобим.
Я, убегавший от дел, для мирных досугов рожденный,
Мнивший, что всякий тяжел силам изнеженным труд,
Все терпеливо сношу. Но ни море, лишенное портов,
Ни продолжительный путь не погубили меня.
Противоборствует дух, и тело в нем черпает силы,
И нестерпимое он мне помогает терпеть.
В дни, когда волны меня средь опасностей гнали и ветры,
Труд избавлял от тревог сердце больное мое.
Но лишь окончился путь и минули труды переезда,
Только я тронул стопой землю изгнанья, с тех пор
Плач — вся отрада моя, текут из очей моих слезы,
Вод изобильнее, с гор льющихся вешней порой.
Рим вспоминаю и дом, к местам меня тянет знакомым
И ко всему, что — увы! — в Граде оставлено мной.
Горе мне! Сколько же раз я в двери стучался могилы —
Тщетно, ни разу они не пропустили меня!
Стольких мечей для чего я избег и зачем угрожала,
Но не сразила гроза бедной моей головы?
Боги, вы, чьей вражды на себе испытал я упорство,
В ком соучастников зрит гнев одного божества,
Поторопите, молю, нерадивые судьбы, велите,
Чтоб наконец предо мной смерти открылись врата!

3.

Может быть, ты удивишься тому, что чужою рукою
Это посланье мое писано: болен я был.
Болен, неведомо где, у краев неизвестного мира,
В выздоровленье своем был не уверен я сам.
Вообрази, как страдал я душой, не вставая с постели,
В дикой стране, где одни геты, сарматы кругом.
Климат мне здешний претит, не могу и к воде я привыкнуть,
Здесь почему-то сама мне и земля не мила.
Дом неудобный, еды не найдешь, подходящей больному,
Некому боли мои Фебовой лирой унять;
Друга здесь нет, кто меня утешал бы занятным рассказом
И заставлял забывать времени медленный ход.
Изнемогая, лежу за пределами стран и народов
И представляю с тоской все, чего более нет.
В думах, однако, моих ты одна первенствуешь, супруга,
Главная в сердце моем принадлежит тебе честь.
Ты далеко, но к тебе обращаюсь, твержу твое имя,
Ты постоянно со мной, ночь ли подходит иль день.
Даже когда — говорят — бормотал я в безумии бреда,
Было одно у меня имя твое на устах.
Если совсем обессилел язык под коснеющим нёбом,
Если его оживить капля не сможет вина,
Пусть только весть принесут, что жена прибыла, — и я встану,
Мысль, что увижу тебя, новой мне силы придаст.
Буду ль я жив, не уверен… А ты, быть может, в веселье
Время проводишь, увы, бедствий не зная моих?
Нет, дорогая жена! Убежден, что в отсутствие мужа
Обречены твои дни только печали одной.
Если, однако, мой рок мне сужденные сроки исполнил
И подошел уже час ранней кончины моей, —
Ах, что стоило б вам над гибнущим сжалиться, боги,
Чтобы хотя б погребен был я в родимой земле,
Хоть бы до смерти моей отложено было возмездье
Или внезапный конец ссылку мою предварил!
Прежде я с жизнью земной, не намучившись, мог бы расстаться —
Ныне мне жизнь продлена, чтобы я в ссылке погиб.
Значит, умру вдалеке, на каком-то безвестном прибрежье,
Здесь, где печальную смерть сами места омрачат?
Значит, мне умирать не придется в привычной постели?
Кто в этом крае мой прах плачем надгробным почтит?
Слезы жены дорогой, мне лицо орошая, не смогут
Остановить ни на миг быстрое бегство души?
Дать не смогу я последний наказ, и с последним прощаньем
Век безжизненных мне дружбы рука не смежит.
Без торжества похорон, не почтенный достойной могилой,
Мой неоплаканный прах скроет земля дикарей.
Ты же, узнав про меня, совсем помутишься рассудком,
Станешь в смятенную грудь верной рукой ударять.
Будешь ты к этим краям напрасно протягивать руки,
Бедного мужа вотще будешь по имени звать.
Полно! Волос не рви, перестань себе щеки царапать —
Буду не в первый я раз отнят, мой свет, у тебя.
В первый раз я погиб, когда был отправлен в изгнанье, —
То была первая смерть, горшая смерть для меня.
Ныне, о жен образец, коль сможешь — но сможешь едва ли, —
Радуйся только, что смерть муки мои прервала.
Можешь одно: облегчать страдания мужеством сердца —
Ведь уж от бедствий былых стала ты духом тверда.
Если бы с телом у нас погибали также и души,
Если б я весь, целиком, в пламени жадном исчез!
Но коль в пространство летит возвышенный, смерти не зная,
Дух наш, и верно о том старец самосский учил,
Между сарматских теней появится римская, будет
Вечно скитаться средь них, варварским манам чужда.
Сделай, чтоб кости мои переправили в урне смиренной
В Рим, чтоб изгнанником мне и после смерти не быть.
Не запретят тебе: в Фивах сестра, потерявшая брата,
Похоронила его, царский нарушив запрет.
Пепел мой перемешай с листвой и толченым амомом
И за стеной городской тихо землею засыпь.
Пусть, на мрамор плиты взглянув мимолетно, прохожий
Крупные буквы прочтет кратких надгробных стихов:
«Я под сим камнем лежу, любовных утех воспеватель,
Публий Назон, поэт, сгубленный даром своим.
Ты, что мимо идешь, ты тоже любил, потрудись же,
Молви: Назона костям пухом да будет земля!»
К надписи слов добавлять не надо: памятник создан —
Книги надежней гробниц увековечат певца.
Мне повредили они, но верю: они и прославят
Имя его и дадут вечную жизнь и творцу.
Ты же дарами почти погребальными маны супруга,
Мне на могилу цветов, мокрых от слез, принеси —
Хоть превратилось в огне мое тело бренное в пепел,
Благочестивый обряд скорбная примет зола.
О, написать я хотел бы еще, но голос усталый
И пересохший язык мне не дают диктовать.
Кончил. Желаю тебе — не навеки ль прощаясь — здоровья,
Коего сам я лишен. Будь же здорова, прости!

4.

Ты, кем и прежде я дорожил, чья давняя дружба
В злой проверена час, в горьком паденье моем!
Слушай меня и верь умудренному опытом другу:
Тихо живи, в стороне от именитых держись.
Тихо живи, избегай, как можешь, знатных и сильных,
Их очагов огонь молнией грозной разит!
Пользы от сильных мы ждем. Но уж лучше и пользы не надо
Нам от того, кто вред может легко причинить.
Райну с мачты спустив, спасаются в зимнюю бурю,
Чем на больших парусах, лучше на малых плыви.
Видел ты, как волна кору качает на гребне,
Но погружается вглубь к сети подвязанный груз?
Остерегли бы меня, как тебя сейчас остерег я,
Верно, я и теперь в Городе жил бы, как жил.
Был я доколе с тобой и плыл под ласковым ветром,
Благополучно мой челн несся по глади морской.
Это не в счет, если ты на ровном падаешь месте:
Только коснулся земли, на ноги встал и пошел!
А бедняк Эльпенор, упавший с крыши высокой,
Перед своим царем тенью бессильной предстал.
Или меж тем как Дедал на крыльях парил безопасно,
Передал имя свое водам бескрайним Икар.
А почему? Летел тот повыше, этот пониже,
Хоть и оба равно не на природных крылах.
Верь мне: благо тому, кто живет в благодатном укрытье,
Определенных судьбой не преступая границ.
Не возмечтал бы глупец Долон о конях Ахиллеса,
Разве б остался Евмед к старости лет одинок?
Сына Мероп не видал бы в огне, дочерей — тополями,
Если б отца Фаэтон в нем не гнушался признать.
Так берегись и ты возноситься слишком высоко,
И притязаний своих сам подбери паруса.
Ног не избив, пройти ристалище ты ль не достоин,
Мне не в пример процветать благоволеньем судьбы!
Верностью и добротой заслужил ты это моленье,
Неколебимой ко мне дружбой во все времена.
Видел я, мой приговор ты встретил так сокрушенно,
Что едва ли в тот час был я бледнее тебя.
Видел, из глаз твоих мне на щеки падали слезы,
Пил я с жадностью их, пил заверенья в любви.
Сосланного и теперь защитить ты пробуешь друга,
Ищешь, чем облегчить необлегчимую боль.
Зависти не возбудив и славой не взыскан, в довольстве
Мирно век доживай, с равными дружбу води
И в Назоне люби то, чего не коснулось гоненье, —
Имя! Скифский Понт всем остальным завладел.
Эти простертые под эриманфской Медведицей земли
Не отпускают меня, выжженный стужею край.
Дальше — Босфор, Танаис, Киммерийской Скифии топи,
Еле знакомые нам хоть по названью места;
А уж за ними — ничто: только холод, мрак и безлюдье.
Горе! Как близко пролег круга земного предел!
Родина так далеко! Далеко жена дорогая,
Все, что в мире ценил, чем дорожил, — далеко!
Отнято все, но так, что хотя рукой не достанешь,
Отнятое могу видеть очами души!
Вижу мой дом, и Рим, и в подробностях каждое место,
Вижу все, что со мной в этих случалось местах.
Образ жены встает так явственно перед глазами,
Нам и горечь она, и утешенье дарит:
Горестно, что не со мной, утешно, что не разлюбила
И что бремя свое, твердая духом, несет.
Также и вы, друзья, живете в сердце поэта,
С радостью по именам он перечислил бы вас,
Да не велит осмотрительный страх: сегодня, пожалуй,
Мало кого соблазнит в песню Назона попасть.
Раньше наперебой домогались, за честь почитали,
Если в моих стихах имя встречали свое.
Но, поскольку сейчас эта честь не совсем безопасна,
Вас не стану пугать и назову про себя!
Скрытых друзей не выдаст мой стих, уликой не будет —
Кто нас тайно любил, тайно пусть любит и впредь:
Все же знайте, что здесь, на краю земли, неизменно
Вас я в сердце своем и разлученный ношу.
Пусть же каждый из вас облегчит мою долю, чем может,
Руку падшему в прах пусть не откажет подать.
Счастья желаю вам постоянного — чтобы вовеки
Не довелось вам, как мне, помощи скорбно молить.

5.

Дружба у нас не была настолько тесной, что если б
Скрыл ты ее, упрекнуть мог я хоть в чем-то тебя.
Может быть даже, тесней и не стали бы узы меж нами,
Если бы мне в паруса ветер по-прежнему дул.
Но, когда пал я и все, испугавшись обвала, бежали,
Все повернулись спиной, дружбу забыли со мной,
Тела, небесным огнем опаленного, смел ты коснуться,
В дом, безнадежный для всех, собственной волей прийти,
Дать несчастному то, что из старых дали знакомцев
Двое иль трое, — хоть ты знал и недолго меня.
Видел смятенье я сам и в лице твоем, и во взгляде,
Влажные видел от слез щеки, бледнее моих.
Каждое слово твое окропляли соленые капли —
Их губами я пил, слухом впивая слова.
Тут на объятье тебе я впервые ответил объятьем,
Принял твой поцелуй вместе с рыданьем твоим.
Мой дорогой, и в разлуке меня защищаешь ты (имя
Ставить, ты знаешь, нельзя, — вот и пишу «дорогой»).
Признаки есть и еще твоей откровенной приязни —
Каждый из них навсегда в сердце моем я сберег.
Дай тебе бог, чтобы мог ты всегда защищать своих близких
И чтобы в меньшей беде должен был им помогать.
Если же спросишь, чем я, затерянный в этой пустыне,
Занят (наверное, ты этот вопрос задаешь), —
Слабой надеждою льщусь, что суровость могучего бога
Можно смягчить (отнимать эту надежду не смей!).
То ли напрасно я жду, то ли милости можно добиться —
Ты докажи, что ее можно добиться, молю.
Все красноречье свое собери для этого дела,
Дай мне узнать, что моя что-нибудь значит мольба.
Гнев тем легче смягчить, чем выше тот, кто разгневан,
Тронуть тем проще дух, чем благороднее он:
Доблестен лев — и довольно ему, если жертва простерта,
Враг повержен — и вмиг битве приходит конец.
Волк лишь да гнусный медведь умирающих долго терзают,
Или презреннее зверь, если найдется такой.
Что величавей найдешь, чем Ахилл под стенами Трои?
Но не стерпел он, когда старец дарданский рыдал.
А милосердье вождя эмафийского миру явили
Пор и почетный обряд Дариевых похорон.
Иль, чтоб не смертных одних называть, свой гнев укротивших:
Бывший Юноне врагом сделался зятем ее.
Мне хотя бы затем на спасенье надеяться можно,
Что покарали меня не за пролитую кровь.
Я ведь на Цезаря жизнь и не мог никогда покушаться
В жажде весь мир погубить, ибо он Цезарем жив.
Я не сказал ничего, ничего болтовнею не выдал —
Лишний хмель у меня лишних не выманил слов.
Видел я, да — но не знал, что увидел преступное дело,
Вся-то вина, что в тот миг были глаза у меня.
Нет, себя до конца обелять от вины я не вправе,
Но половина вины — только оплошность моя.
Значит, надежда есть, что добьешься ты хоть смягченья
Кары, что сам он в другом месте меня поселит.
О, если б мне эту весть принесла однажды Денница,
Вестница Солнца, ко мне светлых направив коней!

6.

Дружбы нашей союз и не хочешь ты скрыть, дорогой мой,
Да и не мог бы скрывать, если бы даже хотел;
Ты всех дороже мне был, покуда судьба позволяла,
И у тебя никого не было ближе меня.
Был тогда весь народ любви свидетелем нашей,
Больше, чем ты и чем я, славилась в Риме она.
Как благородной душой друзьям любимым ты предан, —
Знает об этом и муж, чтимый всех больше тобой.
Ты ничего не скрывал, во всем твой поверенный был я,
Что ты ни скажешь тайком, все сохраню я в груди.
Также и тайны мои тебе одному доверял я,
Все, увы, кроме той, что погубила меня.
Знай ты ее — и с тобой невредимым бы друг твой остался.
Твой разумный совет спас бы, я верю, меня.
Но, уж конечно, на казнь судьба меня прямо толкала
И преграждала любой выход к спасению мне.
То ли могла бы меня уберечь от беды осторожность,
То ли разум вовек верх над судьбой не берет, —
Все-таки ты, со мной такою связанный дружбой,
Что по тебе всех сильней сердце мне гложет тоска,
Помни меня! Если сил тебе Цезаря милость прибавит,
Их во спасение мне тотчас испробуй, молю,
Чтобы утишился гнев оскорбленного бога и сам он
Мне наказанье смягчил, место изгнанья сменив.
Пусть будет так, если нет в душе моей умысла злого,
Если началом вины только оплошность была.
Случай — о нем говорить и опасно, и долго — заставил
Взгляд мой свидетелем стать гнусных и пагубных дел;
Памяти этого дня мой дух боится, как раны,
Вспомню — и вспыхнет вмиг с прежнею силою стыд.
Ну, а все то, о чем вспоминать так стыдно, должны мы
Вечно под спудом держать, прятать в глухой темноте.
Только одно об этом скажу: я и вправду виновен,
Но никакая корысть не подстрекала меня.
Глупостью должно назвать, не иначе, мое преступленье,
Если давать вещам подлинные имена.
Если же это не так, значит, место, в котором живу я, —
Пригород Рима, и ты ссылку мне дальше проси!

7.

В путь! Передайте привет, торопливые строки, Перилле:
Верный посланец, письмо, к ней мою речь донеси.
То ли застанешь ее сидящей близ матери нежной,
То ли меж книг, в кругу ей дорогих Пиэрид.
Всякий прервет она труд, о твоем лишь узнает прибытье,
С чем ты, спросит, пришла, спросит и как я живу?
Ей отвечай, что живу, но так, что не жить предпочел бы,
Что затянувшийся срок бед не уменьшил моих.
Хоть пострадал я от Муз, однако же к ним возвратился,
Из сочетания слов строю двустишья опять.
«Ты не забыла ль, спроси, наших общих занятий? Ученым
Все ли стихам предана нравам отцов вопреки?»
Рок и природа тебе целомудренный нрав даровали,
Лучшие свойства души и поэтический дар.
Первым тебя я привел на священный источник Пегаса,
Чтобы в тебе не скудел сок плодоносной струи.
В годы девичьи твой дар уже заприметил я первым
И, как отец, для тебя спутником стал и вождем.
Так, если тот же огонь в груди у тебя сохранится,
Лесбоса лира одна сможет тебя превзойти.
Только боюсь, что тебе судьба моя встанет преградой,
Что злоключенья мои сердце твое охладят.
Часто, бывало, ты мне, я тебе, что напишем, читали.
Был для тебя и судьей, был и наставником я.
Я со вниманьем стихи, сочиненные только что, слушал,
Слабые встретив, тебя я покраснеть заставлял.
Может быть, видя пример, как я погибаю от книжек,
Думаешь: вдруг и тебя кара подобная ждет?
Страх, Перилла, оставь, но только своими стихами
Женщин не совращай и не учи их любви.
Праздность гони от себя и, уже овладевшая знаньем,
Снова искусству служи, к жертвам привычным вернись.
К этим прелестным чертам прикоснутся губители-годы,
Вскоре морщина пройдет по постаревшему лбу.
Руку на эту красу поднимет проклятая старость —
Тихо подходит она, поступь ее не слышна.
Скажет иной про тебя: красива была! Огорчишься,
В зеркало взглянешь — его станешь во лжи обвинять.
Скромны средства твои, хоть ты и огромных достойна,
Но и представив, что ты в первом ряду богачей, —
Знай, своевольна судьба: то даст, то отнимет богатство,
Иром становится вмиг тот, кто поныне был Крез.
Но для чего пояснять? Лишь одним преходящим владеем,
Кроме того, что дают сердце и творческий дар.
Вот хоть бы я: и отчизны лишен, и вас, и Пенатов,
Отнято все у меня, что было можно отнять.
Только мой дар неразлучен со мной, и им я утешен,
В этом у Цезаря нет прав никаких надо мной.
Пусть кто угодно мне жизнь мечом прикончит свирепым,
И по кончине моей слава останется жить.
Будет доколь со своих холмов весь мир покоренный
Марсов Рим озирать, будут читать и меня.
Ты же — счастливей твое да будет призванье! — старайся,
Сколько возможно тебе, смертный костер превозмочь!

8.

О, как я бы хотел в колесницу ступить Триптолема,
Кто непривычной земле вверил впервые посев;
Как бы желал я взнуздать драконов, которые в небе
Мчали Ээтову дочь от эфирейских твердынь;
Как я мечтал бы владеть опереньем крыльев летучих —
Или твоих, о Персей, или твоих, о Дедал, —
Чтобы раздвинуть, летя, воздушные легкие струи,
Чтобы увидел я вновь милую землю отцов,
Дальний покинутый дом, и друзей, не забывших о друге,
И наконец, наконец, милую сердцу жену!
Ах, чудак ты, чудак! не ребячься в мечтаньях, которым
Сбыться, увы, не дано ни под какою звездой!
Если не можешь молчать — молись августейшему богу,
Богу, чью дивную мощь ты испытал на себе.
Он тебе властен один подарить колесницу и крылья —
Пусть лишь скажет: вернись — сразу же станешь крылат!
Стану об этом молить (ведь о большем молить я не вправе),
Но и такая мольба в меру ли будет скромна?
Позже, когда божество справедливым насытится гневом,
Впору будет припасть с трепетной просьбой к нему.
Ныне же не о большом, а о малом даре прошу я.
Пусть мне будет дано эту покинуть страну!
Здесь не к добру ни суша, ни влага, ни небо, ни воздух,
Здесь неотступно меня гложет, несчастного, хворь:
То ли измученный дух заражает страданием тело,
То ли причина всех бед — самая эта земля, —
С первого дня меня здесь ночные бессонницы мучат,
Сохнет плоть на костях, в горло кусок не идет;
Как на осенних ветвях, поражаемых ранним морозом,
Блекнет лиственный цвет в первом дыханье зимы,
Так и мое выцветает лицо, истощаются силы,
И неотлучная скорбь долгие жалобы льет.
Страждет тело мое, но душа не менее страждет:
Боль в обоих одна бременем давит двойным.
А перед умственным взором стоит, как зримое тело,
Ясно читаясь в былом, образ судьбины моей:
Прежние вижу места, и людей, и нравы, и речи
И вспоминаю, кем был, и понимаю, кем стал,
И умереть я хочу, и на Цезарев гнев я пеняю,
Что за обиды свои он не карает мечом.
Но коли он пожелал и во гневе явить свою милость,
Пусть мою казнь смягчит; край мне укажет иной.

9.

Да, здесь есть города с населением — кто бы поверил? —
Греческим, в тесном кольце варварских диких племен.
Некогда даже сюда поселенцы зашли из Милета,
Стали меж гетов свои сооружать очаги.
Местности имя меж тем древней, чем построенный город:
Был здесь зарезан Абсирт, месту название дав.
На корабле, что воинственной был попеченьем Минервы
Создан и первым прошел даль неиспытанных вод,
Бросив отца, прибыла, по преданью, злодейка Медея
К этому брегу, залив плеском встревожив весла.
Встав на высоком холме, заприметил дозорный погоню:
«Враг подошел! Паруса вижу, Колхида, твои!»
Трепет минийцев объял. Пока причалы снимают,
Быстрые руки пока якорный тянут канат,
Правду возмездья поняв, она грудь разит себе дланью,
Столько свершившей уже, столько готовящей зол.
И хоть таила в душе преизбыток решимости дерзкой,
Бледность была у нее на устрашенном лице.
Вот, увидав вдали паруса: «Мы пойманы! — молвит. —
Надобно хитрость найти, чтобы отца задержать!»
И, озираясь вокруг, не зная, как быть и что делать,
Вдруг на брата она кинула взор невзначай.
Кстати явился он ей. «Победила! — она восклицает. —
Знаю: кончиной своей он мое счастье спасет!»

Мальчик в неведенье зла ничего между тем не страшился;
Миг — и невинному в бок меч свой вонзает она.
Тело на части разъяв, куски разъятые плоти
В поле спешит разбросать, где их сыскать нелегко.
А, чтоб отец все знал, к вершине скалы прикрепляет
Бледные руки его с кровоточащей главой —
Чтоб задержала отца эта новая скорбь, чтоб, останки
Сына ища, задержал полный печалями путь.
Томами с этой поры зовется место, где тело
Брата родного сестра острым мечом рассекла.

10.

Ежели кто-нибудь там об изгнаннике помнит Назоне,
Если звучит без меня в Городе имя мое,
Пусть он знает: живу под созвездьями, что не касались
Глади морей никогда, в варварской дальней земле.
Вкруг — сарматы, народ дикарей, и бессы, и геты —
Как унижают мой дар этих племен имена!
В теплое время, с весны, защитой нас Истра теченье,
Он преграждает волной вылазки дерзких врагов,
Но лишь унылой зимы голова заскорузлая встанет,
Землю едва убелит мрамором зимним мороз,
Освободится Борей, и снег соберется под Арктом —
Время ненастья и бурь тягостно землю гнетет.
Снега навалит, и он ни в дождь, ни на солнце не тает —
Оледенев на ветру, вечным становится снег.
Первый растаять еще не успел — а новый уж выпал,
Часто, во многих местах, с прошлого года лежит.
Столь в этом крае могуч Аквилон мятежный, что, дуя,
Башни ровняет с землей, сносит, сметая, дома.
Мало людям тепла от широких штанин и овчины:
Тела у них не видать, лица наружу одни.
Часто ледышки висят в волосах и звенят при движенье,
И от мороза блестит, белая вся, борода.
Сами собою стоят, сохраняя объемы кувшинов,
Вина: и пить их дают не по глотку, а куском.
Что расскажу? Как ручьи побежденные стынут от стужи
Или же как из озер хрупкой воды достают?
Истр не у́же реки, приносящей папирус: вливает
В вольное море волну многими устьями он,
Но, если дуют ветра беспрерывно над влагой лазурной,
Стынет и он и тайком к морю, незримый, ползет.
Там, где шли корабли, пешеходы идут и по водам,
Скованным стужею, бьет звонко копыто коня.
Вдоль по нежданным мостам — вода подо льдом протекает —
Медленно тащат волы тяжесть сарматских телег.
Трудно поверить! Но лгать поистине мне бесполезно —
Стало быть, верьте вполне правде свидетельских слов.
Видел я сам: подо льдом недвижен был Понт необъятный,
Стылую воду давил скользкою коркой мороз.
Мало увидеть — ногой касался я твердого моря,
Не намокала стопа, тронув поверхность воды.
Если бы море, Леандр, таким пред тобой расстилалось,
Воды пролива виной не были б смерти твоей!
В эту погоду взлетать нет силы горбатым дельфинам
В воздух: сдержаны злой все их попытки зимой.
Сколько Борей ни шумит, ни трепещет бурно крылами,
Все же не может поднять в скованных водах волну.
Так и стоят корабли, как мрамором, схвачены льдами,
Окоченелой воды взрезать не может весло.
Видел я сам: изо льда торчали примерзшие рыбы,
И между прочим средь них несколько было живых.
Так едва лишь Борей могучею, грозною силой
Полые воды реки, волны на море скует,
Истр под ветром сухим становится ровен и гладок
И по нему на конях дикий проносится враг.
Враг, опасный конем и далеко летящей стрелою,
Все истребляет вокруг, сколько ни видно земли.
Многие в страхе бегут. Никто за полями не смотрит,
Не охраняют добра, и разграбляется все:
Бедный достаток селян и скотина с арбою скрипучей —
Все, что в хозяйстве своем житель убогий имел.
В плен уводят иных, связав им за спины руки, —
Им уж не видеть вовек пашен и Ларов своих!
Многих сражает степняк своей крючковатой стрелою —
Кончик железный ее красящий яд напитал.
Все, что не в силах беглец унести или вывезти, гибнет,
Скромные хижины вмиг вражий съедает огонь.
Здесь внезапной войны и в спокойное время страшатся,
Не налегают на плуг, землю не пашет никто.
Или же видят врага, иль боятся его, хоть не видят,
Как неживая лежит, брошена всеми, земля.
Здесь под тенью лозы не скрываются сладкие гроздья,
Емкий сосуд не шипит, полный вином до краев,
Нет тут сочных плодов, и Аконтию не на чем было б
Клятвы слова написать, чтобы прочла госпожа.
Видишь без зелени здесь, без деревьев нагие равнины.
Нет, счастливый сюда не забредет человек!
Так, меж тем как весь мир необъятный раскинут широко,
Для наказания мне этот назначили край!

11.

Ты, что поносишь меня в моих злоключеньях, бесчестный,
И беспрестанно меня, крови взыскуя, винишь,
Скалами ты порожден, молоком ты вскормлен звериным,
Не сомневаясь, скажу: камни в груди у тебя.
Где, на каком рубеже твоя остановится злоба?
Где усмотрел ты беду, что миновала меня?
Понт неприютный, Борей да аркадской Медведицы звезды
Только и видят меня в варварском этом краю.
Ни на каком языке не могу говорить с дикарями,
Все здесь, куда ни взгляни, полнит опасливый страх.
Как быстроногий олень, когда жадным он пойман медведем,
Или овца посреди с гор набежавших волков,
Так же и я трепещу в окруженье племен беспокойных,
Чуть не впритык у ребра вражеский чувствуя меч.
Пусть бы кара мала: любимой лишиться супруги,
Родины милой, всего, в чем наслажденья залог, —
Пусть бы из всех невзгод только Цезаря гнев я изведал,
Мало ли было навлечь Цезарев гнев на себя?
Все же нашелся такой, кто рад бередить мои раны,
Бойким своим языком всю мою жизнь очернить.
В тяжбе нетрудной блистать способен любой красноречьем.
Много ли надобно сил, чтобы разбитое бить?
Крепкие стены твердынь разрушать — достославное дело,
То, что готово упасть, может повергнуть и трус.
Я уж не тот, кем был, — что ж ты тень бесплотную топчешь?
Камень бросить спешишь в мой погребальный костер?
Гектор Гектором был, доколе сражался, и не был
Гектором больше, влачим вслед гемонийским коням.
Помни, что я уж не тот, которого знал ты когда-то,
Нет его больше в живых, призрак остался взамен.
Что ж ты призрак пустой преследуешь злыми речами?
Полно! Прошу, перестань маны тревожить мои.
Чистою правдой признай все мои преступленья, но только
Их не злодейством считай, а заблужденьем скорей.
Я наказанье и так отбываю — насыть свою злобу!
Карой изгнанья плачусь, местом изгнанья самим.
Доля моя палачу показаться могла бы плачевной,
Лишь для тебя одного я еще мало казним.
Не был злее тебя и Бусирид, не был жесточе
Тот, кто на слабый огонь медного ставил быка.
Не был и тот, кто быка преподнес царю сицилийцев,
Произведенье свое речью такой пояснив:
«Польза в созданье моем важней, чем сходство с природой,
Больше за пользу меня, чем за искусство хвали!
Здесь, на правом боку, у быка ты отверстие видишь?
Тех, кто на казнь осужден, можешь внутри запереть.
Жертву потом начинай на медленных угольях жарить —
Взвоет она, и бык, словно живой, замычит.
Ты на подарок такой равноценным ответь мне подарком
И за находку мою плату достойную дай».
Молвил ему Фаларид: «О казней выдумщик дивный!
Дело ты собственных рук кровью своей освяти».
Сказано — сделано: вмиг, как учил он, быка раскалили,
Так что из пасти его двойственный звук излетал.
О сицилийцах к чему я твержу меж сарматов и гетов?
Кто бы ты ни был, к тебе жалобы вновь обращу.
Можешь вполне утолить свою жажду кровью моею,
Все, как хотел ты, сбылось — алчное сердце, ликуй!
Всяческих бед претерпел я на суше и на море столько,
Что по рассказам одним мог бы ты мне сострадать.
Ежели рядом со мной поставишь Улисса, увидишь:
Гневный был страшен Нептун, гневный Юпитер страшней.
Кто бы ты ни был, уймись, перестань бередить мои раны,
Язв глубоких моих грубой не трогай рукой.
Чтобы затихли скорей о моей провинности толки,
Дай ты время моим зарубцеваться делам.
Помни об общей судьбе: она человека возвысит,
Тут же унизит его — бойся превратностей сам!
После того как со мной случилось такое, о чем я
Думать не мог, о моих все ж ты печешься делах…
Что же, не бойся: моя отныне всех горестней участь,
Цезаря гнев за собой все мои беды влечет.
А чтобы мог убедиться ты сам и словам моим верил,
Я пожелаю тебе кару мою испытать.

12.

Уж холода умеряет Зефир — значит, год завершился,
Но меотийской зимы длительней зим я не знал.
Тот, кто вез на спине чрез море злосчастную Геллу,
В срок надлежащий сравнял длительность ночи и дня.
Юноши, верно, у вас и веселые девушки ходят
Рвать фиалки в местах, где их не сеял никто.
Тысячью разных цветов луговины уже запестрели,
Птицы, нигде не учась, песни поют о весне.
Ласточка, чтобы с себя материнское смыть преступленье,
Люльку под балкой крепит, строит свой маленький дом.
Злаки, что были досель бороздами скрыты Цереры,
Снова из почвы сырой нежные тянут ростки.
Там, где растет виноград, на лозе наливаются почки —
Только от гетских краев лозы растут далеко!
Там, где рощи шумят, на деревьях листва зеленеет —
Только от гетских краев рощи шумят далеко!
Ныне там время забав: уступает игрищам разным
Форум свою суетню и красноречья бои.
Там и ристанье коней, и с потешным оружием схватки;
Дротики мечут, легко обручей катят круги.
Юноши, тело свое натерев, текучее масло
С мышц утомленных омыть девственной влагой спешат.
Полон театр, там споры кипят, накаляются страсти,
Три вместо форумов трех нынче театра шумят.
Трижды, четырежды — нет, не исчислить, насколько блаженны
Те, для кого не закрыт Град и услады его!
Здесь же слежу я, как снег под весенними тает лучами,
Как перестали ломать крепкий на озере лед.
Море не сковано льдом, и по твердому Истру не гонит
С грохотом громким арбу местный сармат-волопас.
Скоро в наш край прибывать и суда начнут понемногу,
Возле Понтийской земли станет заморский корабль.
Тотчас к нему побегу, корабельщика встречу приветом,
Прибыл зачем, расспрошу, кто он, откуда приплыл.
Странно тут видеть его, если он не из ближнего края,
Если не плыл по своим он безопасным водам, —
Редко кто так далеко из Италии по морю едет,
Редко заходят сюда, где им пристанища нет.
Греческим он языком владеет иль знает латинский —
Этот язык для меня был бы, конечно, милей!
Где бы на бурных волнах Пропонтиды иль в устье пролива
По произволу ветров он не пустил паруса,
Кто бы он ни был, с собой, возможно, доставит он вести,
Мне перескажет молву иль хоть частицу молвы.
Если б он мог — об этом молю! — рассказать про триумфы
Цезаря и про его богу латинян обет!
Или как ты, наконец, Германия буйная, пала,
Скорбной склонясь головой перед великим вождем.
Тот, кто расскажет про все, о чем вдалеке я тоскую,
Без промедленья войдет гостем желанным в мой дом.
Горе! Ужель навсегда быть в Скифии дому Назона?
Этот ли ссыльный очаг Ларов заменит моих?
Боги! О сделайте так, чтобы мной обитаемый угол
Цезарь не домом моим, но лишь тюрьмою считал!

13.

Самый безрадостный день (к чему я на свет появился!) —
День, когда был я рожден, — в должное время настал.
Что посещаешь ты вновь изгнанника в годы несчастий?
Лучше бы им наконец было предел положить.
Если б заботился ты обо мне и была в тебе совесть,
С родины милой за мной ты бы не следовал вдаль.
Там, где первые дни моего ты младенчества видел,
Лучше, когда бы ты стал днем и последним моим.
Лучше, подобно друзьям при моем расставании с Римом,
Ты, опечалившись, мне просто сказал бы: «Прости!»
В Понте что надо тебе? Или Цезаря гневом ты тоже
Изгнан в предел ледяной крайнего круга земли?
Видимо, ждешь ты и здесь, по обычаю, почестей прежних —
Чтобы спадали с плеча белые складки одежд,
Чтобы курился алтарь, цветочными венчан венками,
Чтобы в священном огне ладан, сгорая, трещал,
Чтобы тебе я поднес пирог, отмечающий годы,
Чтобы молитвы богам благоговейно творил?
Нет, не так я жив, не такая пора наступила,
Чтобы я мог твой приход прежним весельем встречать.
Мне погребальный алтарь, кипарисом печальным увитый,
Больше пристал и огонь, смертного ждущий костра.
Жечь фимиам ни к чему, обращенья к богам бесполезны,
Не подобают устам нашим благие слова.
Если, однако, молить в этот день мне о чем-либо можно,
Я лишь о том, чтоб сюда ты не являлся, молю,
Здесь я доколе живу, почти на окраине мира,
Около Понта с его ложным прозваньем «Евксин».

14.

Первосвященник наук, ученых мужей покровитель,
Чем ты занят, скажи, гения друг моего?
Частый мой гость в счастливые дни, ты много ли сделал,
Чтобы хоть частью одной с вами я жил и теперь?
Также ль мои собираешь стихи — кроме тех, о науке,
Чье сотворенье творцу только на гибель пошло?
Делай, что в силах твоих, почитатель новых поэтов,
Плоти от плоти моей в Риме исчезнуть не дай.
К ссылке приговорен поэт, не книги поэта —
Не заслужили они кару, как он заслужил.
Видели мы не раз: отец — в далеком изгнанье,
А между тем сыновьям в Риме позволено жить.
Стихотворенья мои без матери, словно Паллада,
Были на свет рождены, племя-потомство мое.
Их под опеку твою отдаю: тем больше заботы
Им удели, что теперь нет и отца у сирот.
Трех из моих детей со мною постигла зараза,
Но безбоязненно в дом можешь принять остальных.
Есть среди них и пятнадцать книг о смене обличья,
Выхваченных из огня при погребенье отца.
Если бы сам не погиб до времени, верную славу
Я бы стяжал и для них, тщательно слог отточив.
Так они и живут без отделки в устах у народа —
Если в народных устах что-нибудь живо мое.
К прежним добавь и эти стихи, уж не знаю, какие,
Только б они до тебя с края земли добрели.
Если строки мои прочесть найдется охотник,
Пусть он заране учтет, где я писал и когда:
В ссылке, в дикой стране. Кто об этом знает и помнит,
По справедливости тот будет поэта судить —
И подивится еще, как мог в подобных лишеньях
Я хоть такие стихи скорбной рукой выводить.
Да, надломили мой дар страданья, а дар мой и прежде
Сильным не бил ключом — скудную струйку точил.
Но и таков, как был, захирел он без упражненья —
В долгом застое сох, чахнул и вовсе погиб.
Вдосталь книг не найду, какие манят и питают, —
Здесь вместо книг поет звон тетивы и меча.
Нет по всей стране никого, кому бы я с толком
Мог почитать стихи, — выслушав, их не поймут.
В уединенье ль уйти — так нельзя: против гетов ворота
Тут на запоре всегда, город стена сторожит.
Слово порой ищу или имя, название места —
Нет вокруг ничего, кто бы верней подсказал.
Или порой начну говорить, и — стыдно сознаться —
Просто слова не идут: ну разучился, и все!
Уши оглушены и фракийской молвью, и скифской,
Чудится, скоро стихи стану по-гетски писать.
Даже боюсь, поверь, что вкравшиеся меж латинских
Ты и понтийские тут вдруг прочитаешь слова.
Довод защиты прими — судьбы превратной условья
И, какова ни на есть, книгу мою оправдай.

1.

Если погрешности есть — да и будут — в моих сочиненьях,
Вспомнив, когда я писал, их мне, читатель, прости.
В ссылке я был и не славы искал, а лишь роздыха чаял,
Я лишь отвлечься хотел от злоключений моих.
Так, волоча кандалы, поет землекоп-каторжанин,
Песней простецкой своей тяжкий смягчая урок;
Лодочник тоже, когда, согбенный, против теченья
Лодку свою волоча, в илистом вязнет песке.
Так, равномерно к груди приближая упругие весла,
Ровным движеньем волну режет гребец — и поет.
Так и усталый пастух, опершись на изогнутый посох
Или на камень присев, тешит свирелью овец.
Так же — нитку прядет, а сама напевает служанка,
Тем помогая себе скрасить томительный труд.
Как увели — говорят — от Ахилла Лирнесскую деву,
Лирой Гемонии он горе свое умерял.
Пеньем двигал Орфей и леса, и бездушные скалы
В скорби великой, жену дважды навек потеряв.
Муза — опора и мне, неизменно со мной пребывавший
К месту изгнанья, на Понт, спутник единственный мой.
Муза ни тайных коварств, ни вражьих мечей не боится,
Моря, ветров, дикарей не устрашится она.
Знает, за что я погиб, какую свершил я оплошность:
В этом провинность моя, но злодеянья тут нет.
Тем справедливей она, что мне повредила когда-то,
Что и ее обвинял вместе со мною судья.
Если бы только, от них предвидя свои злоключенья,
Я прикасаться не смел к тайнам сестер Пиэрид!
Как же мне быть? На себе я могущество чувствую Музы,
Гибну от песен, а сам песни, безумный, люблю.
Некогда лотоса плод, незнакомый устам дулихийцев,
Сам вредоносный для них, дивным их вкусом пленял.
Муки любви сознает влюбленный, но к мукам привязан,
Ту, от кого пострадал, сам же преследует он.
Так повредившие мне услаждают меня мои книги,
Будучи ранен стрелой, к ней я любовью влеком.
Может быть, люди сочтут одержимостью это пристрастъе,
Но одержимость в себе пользы частицу таит,
Не позволяет она лишь в горести взором вперяться,
Бед повседневных она мне замечать не дает.
Ведь и вакханка своей не чувствует раны смертельной,
С воплем, не помня себя, кряжем Эдонии мчась.
Так, лишь грудь опалит мне зелень священного тирса,
Сразу становится дух выше печали людской.
Что ему ссылка тогда, побережье скифского Понта?
Бедствий не чувствует он, гнев забывает богов.
Словно из чаши отпил я дремотной влаги летейской,
И в притупленной душе бедствий смягчается боль.
Чту я недаром богинь, мою облегчающих муку,
Хор геликонских сестер, спутниц в изгнанье благих,
На море и на земле меня удостоивших чести
Всюду сопутствовать мне, на корабле и пешком.
О благосклонности их и впредь я молю — остальной же
Сонм бессмертных богов с Цезарем был заодно:
Сколько послали мне бед, сколько есть на прибрежье песчинок,
Столько в морской глубине рыб или рыбьей икры.
Легче цветы сосчитать по весне, иль летом колосья,
Или под осень плоды, или снежинки зимой,
Нежели все, что стерпел я, кидаемый по морю, прежде,
Чем на Евксинское смог левобережье ступить.
Но как я прибыл сюда, не легче стали невзгоды,
Рок злополучный меня также и здесь настигал.
Вижу теперь, что за нить от рожденья за мной потянулась,
Нить, для которой одна черная спрядена шерсть.
Что говорить обо всех грозящих жизни засадах —
Мой достоверный рассказ невероятным сочтут.
Это ль не бедствие — жить обречен меж бессов и гетов
Тот, чье имя всегда римский народ повторял!
Бедствие — жизнь защищать, положась на ворота и стены,
Здесь, где и вал крепостной обезопасит едва.
В юности я избегал сражений на службе военной,
Разве лишь ради игры в руки оружие брал.
Ныне, состарившись, меч я привешивать вынужден к боку,
Левой придерживать щит, в шлем облекать седину.
Только лишь с вышки своей объявит дозорный тревогу,
Тотчас дрожащей рукой мы надеваем доспех.
Враг, чье оружие — лук, чьи стрелы напитаны ядом,
Злобный разведчик, вдоль стен гонит храпящих коней.
Как, кровожадный, овцу, не успевшую скрыться в овчарню,
Тащит волоком волк и через степи несет,
Так любого, за кем не сомкнулись ворота ограды,
Гонят враги-дикари, в поле застигнув его.
В плен он, в неволю идет с ременной петлей на шее,
Или на месте его яд убивает стрелы.
Так и хирею я здесь, новосел беспокойного дома,
Медленно слишком, увы, тянется время мое.
Но помогает к стихам и былому служенью вернуться
Муза меж стольких невзгод — о чужестранка моя!
Только здесь нет никого, кому я стихи прочитал бы,
Нет никого, кто бы внять мог мой латинский язык.
Стало быть, сам для себя — как быть? — и пишу и читаю —
Вот и оправдан мой труд доброй приязнью судьи.
Все ж я не раз говорил: для кого я тружусь и стараюсь?
Чтобы писанья мои гет иль сармат прочитал?
Часто, покуда писал, проливал я обильные слезы,
И становились от них мокры таблички мои.
Старые раны болят, их по-прежнему чувствует сердце,
И проливается дождь влаги печальной на грудь.
А иногда и о том, чем был, чем стал, размышляю,
Мыслю: куда меня рок — ах! — и откуда унес!
Часто в безумье рука, разгневана вредным искусством,
Песни бросала мои в запламеневший очаг.
Но хоть от множества строк всего лишь немного осталось,
Благожелательно их, кто бы ты ни был, прими.
Ты же творенья мои, моей нынешней жизни не краше,
Недосягаемый мне, строго — о Рим! — не суди.

2.

Верно, Германия, край злополучный для Цезарей наших,
Пала, колени склонив, так же как мир остальной,
Может быть, весь Палатин украшают цветочные цепи,
Дымом застится день, ладан трещит на огне,
Меткой секиры удар разит белоснежную жертву,
Наземь алая кровь хлещет из раны струей,
В храмы приносят дары дружелюбным богам за победу
Цезарь и тот и другой, свято обеты блюдя,
Юная поросль меж них, носящая Цезарей имя,
Взросшая, чтобы один правил вселенною дом,
И меж невесток дары за возврат невредимого сына
Ливия в храмы несет, как понесет их не раз,
С нею и матери все, и те, что своей чистотою
Непогрешимо хранят девственной Весты очаг;
Весь ликует народ, и с народом сенат, и сословье
Всадников — но без меня, малой частицы своей.
В дальнем изгнанье меня обошла эта общая радость,
Лишь отголоском сюда слабым доходит молва.
В Риме может народ воочию видеть триумфы,
Пленных вождей имена и городов прочитать,
Вдосталь смотреть на царей, бредущих с цепью на шее
Перед упряжкой коней в пышном убранстве венков,
Лица одних разглядеть — как меняет их время несчастий,
Грозные лица других, свой позабывших удел.
Спросит иной из толпы о делах, именах и причинах,
Станет другой объяснять, зная не больше, чем все:
«Этот, что гордо идет, багрецом сверкая сидонским,
Был в сраженьях вождем; этот — помощник его;
Тот, что в землю сейчас потупился с горестным видом,
Меч свой покуда держал, выглядел вовсе не так;
Тот вот, сердитый, чей взгляд до сих пор пылает враждою,
Словом и делом всегда первый войну разжигал.
Тот, из укрытья напав, окружил наше войско коварно:
Прячет недаром сейчас в космах отросших лицо.
Следом который идет, говорят, приносил не однажды
Пленных в жертву богам, жертв не желавшим таких.
Горы, что названы здесь, укрепленья, озера и реки
Кровью были полны, трупами были полны.
Друз в этих самых краях заслужил когда-то триумфы —
Право, достоин отца доблестный юноша был!
Видите, в сбитом венке тростниковом, с обломанным рогом,
Рейн, замутивший волну кровью своих сыновей.
Вон и Германия там, распустившая волосы в горе,
Непобедимый ее вождь попирает ногой:
Горько под римский топор склонять непокорную шею,
Меч державшим рукам цепи носить тяжело!»
Цезарь! Ты сам, как обычай велит, в колеснице высокой
Радовать будешь народ пурпуром — знаком побед.
Встретят повсюду тебя ликующим плеском ладоней,
Будут бросать цветы, путь устилая тебе.
Фебовым лавром чело увенчано будет и воин
Дружно затянет: «Ио! — голосом громким, — триумф!»
Громким плесканием рук испуганы, пеньем и криком,
Кони твоей четверни встанут на месте не раз.
К храмам направишься ты, что к молитвам твоим благосклонны,
На Капитолии лавр сложишь Юпитеру в дар.
Взором души и я это все, как смогу, так увижу:
Вправе вернуться душа в место, запретное мне,
Странствует вольно она вдали по землям бескрайним,
Может достигнуть небес самым коротким путем —
Сможет в столицу она и взоры мои переправить,
Не допустив, чтоб такой радости был я лишен.
Дух мой найдет, откуда взглянуть на твою колесницу:
Так, хоть на краткий миг, буду на родине я.
Подлинным будет народ той порою зрелищем счастлив,
Вкруг своего вождя будет толпа ликовать.
Что до меня, то плоды достанутся воображенью,
Да кое-что уловить издали сможет мой слух.
Вряд ли в другой этот мир, так далёко от Лация, будет
Кто-нибудь заслан, кто б мог мне обо всем рассказать,
Да и о давнем уже он расскажет триумфе, хоть, впрочем,
Буду и долго спустя счастлив я слышать о нем.
Пусть же придет этот день, когда я о кручине забуду
И одолеет мою общая радость тоску.

3.

Малый зверь и большой, из которых один направляет
Греческих путь кораблей, путь финикийских — другой,
Вы, которые все с вершины видите неба,
Не погружаете звезд в воды закатных морей,
Чей всю эфирную высь широким кольцом обнимает
Путь круговой, нигде не прикасаясь к земле, —
Ныне взгляните, молю, на стены, которые отпрыск
Илии Рем прыжком брату назло пересек,
Огненный взор ваших звезд на мою госпожу обратите,
Весть мне подайте о том, помнит меня или нет.
Горе! Откуда к моей надежде боязнь примешалась?
Спрашивать надо ль, когда все очевидно и так?
Верь: все — как хочешь ты сам, не страшись того, что не страшно,
Вера пусть будет твоя твердой, как верность ее.
То, что не могут сказать огни, горящие в небе,
Ты себе повтори сам в непреложных словах:
Помнит, помнит тебя она, о которой тоскуешь,
Имя твое хранит — все, что ей можно хранить,
Пристально смотрит тебе в глаза, как будто ты рядом,
И, если только жива, любит тебя и вдали.
Что же, душа от горя больна, и едва ты приляжешь,
Сон благодатный прогнать воспоминанья спешат?
Нет исхода тоске, когда и ложе и спальня
Сердце твое бередят, память будя обо мне?
В жар бросает тебя, и кажется ночь бесконечной,
Ломит все кости, нельзя места в постели найти?
Не сомневаюсь я, нет: ведь и быть не может иначе,
Знать о себе любовь болью тоскливой дает.
Так же терзаешься ты, как фивянка, когда увидала
Гектора тело в крови и фессалийскую ось.
Я же не знаю, о чем мне молить, и сказать не могу я,
Чувства какие в твоей видеть хотел бы душе.
Ты грустна? Я себя проклинаю, виновника горя!
Нет? А была бы грустна, будь ты достойна меня!
Все-таки нежной душой ты горюй, я прошу, об утрате,
Бедствия наши тоской пусть омрачат твои дни.
Плачь о злосчастье моем! В слезах таится отрада,
В них, переполнившись, боль выход находит себе.
Лучше бы нас навсегда разрознила смерть, и пришлось бы
Смерть мою, а не жизнь горько оплакать тебе!
Вздох из груди у меня излетел бы в небо родное,
Ты приняла бы его, грудь мне слезами омыв,
Очи в последний мой час на знакомые звезды глядели б,
Ты их закрыла бы мне преданной нежной рукой,
Прах бы покоился мой под холмом, где покоятся деды,
Тело лежало бы в той, где родился я, земле.
Словом, прожив без вины, без вины я сошел бы в могилу,
Вместо того чтобы жить, пытки позорной стыдясь.
Горе мне, если и ты, когда ссыльного мужа женою
Вдруг тебя назовут, взгляд отведешь, покраснев,
Горе мне, если женой моей слыть ты считаешь зазорным,
Горе мне, если моей быть ты стыдишься теперь!
Где то время, когда похвалялась ты славным супругом
И не старалась скрывать имя мое от людей?
Где то время, когда — или вспомнить о нем не желаешь? —
Зваться моею и быть радостно было тебе?
Всем тебе нравился я, и с пристрастием любящей много
Мнимых достоинств к моим ты прибавляла всегда.
Так ты чтила меня, что мне вовеки другого
Не предпочла бы и стать не пожелала ничьей.
Вот и теперь не стыдись, что моею стала женою:
Пусть будет горем твоим, но не позором наш брак.
Дерзкий от молнии пал Капаней — но где про Евадну
Ты прочтешь, чтоб она видела в этом позор?
Царь вселенной огнем укротил огонь — но пришлось ли
От Фаэтона тогда сестрам отречься, стыдясь?
Также Семела чужой не стала родителю Кадму,
Хоть погубила себя просьбой тщеславной сама.
Пусть и твое лицо от стыда не пылает румянцем,
Хоть громовержца удар гневный меня покарал.
Выше еще поднимись, обо мне неусыпно заботясь,
Стань в глазах у людей доброй жены образцом,
Всю добродетель свою покажи в этом деле печальном:
Ввысь дорогой крутой трудная слава идет.
Кто бы Гектора знал, останься Троя счастливой?
Общих бедствий путем доблесть его вознеслась.
Тифий! Искусство твое праздным было бы в море безбурном.
Феб! Искусство твое праздно, коль нету больных.
Та, что безвестной для всех и напрасной осталась бы в счастье,
Доблесть меж тягот и бед явной становится всем.
Участь наша тебе обещает громкое имя,
Верность вправе твоя голову гордо поднять —
Не упускай же даров, что дает нам трудное время:
Чтобы снискать похвалу, поприще есть у тебя!

4.

Ты, кто одним родовит поименным перечнем предков,
Но благородством своим пращуров славу затмил,
В чьей душе воскрешен безупречности образ отцовский,
Чтобы она обрела новую силу в тебе,
В чьем дарованье опять ожило отца красноречье —
А ведь речистей, чем он, Форум не знал никого!
Имя я скрыл, но приметы твои указал — и невольно
Выдал тебя: обвиняй славу свою, не меня!
Изобличили тебя достоинства: знают их в Риме,
Знают, каков ты, — и тем я обелен от вины.
Думаю, в том, что тебе я отдал должное в песнях,
При справедливом таком принцепсе нету вреда:
Сам ведь отчизны отец — кто его доступней и проще? —
Терпит, чтоб в наших стихах часто читали о нем.
Как тому помешать? Достоянье всеобщее Цезарь —
Общего блага и я долей владею, как все.
Силой своей дарованья певцов вдохновляет Юпитер,
Славу себе возглашать всем позволяет устам.
В Цезаре бога мы зрим, почитаем Юпитера богом —
Сразу примером двоих ты защитишься богов.
Хоть и не надо бы мне, на себя я приму обвиненье:
Ты-то не властен над тем, что я писал и пишу.
Пусть я с тобой говорю — не новый это проступок:
Я и до ссылки с тобой часто привык говорить.
Знай, за дружбу со мной не тебе обвинений бояться:
Кто ее начал, тому и угрожает вражда.
Твой отец — вот кого с юных лет почитал я всех больше,
Не помышляй же скрывать то, что известно и так.
Он дарованье мое хвалил (быть может, ты помнишь)
Больше, чем я заслужил даже на собственный взгляд,
Строки моих стихов читал он своими устами,
Чье красноречье ему общий снискало почет.
Значит, если в твой дом я принят — не ты был обманут:
Первый обманутый мной — тот, кто тебя породил.
Нет, не обманут он был, поверь: всю жизнь безупречны
Были поступки мои — кроме последних, увы!
Впрочем, вину, что сгубила меня, не сочтешь ты злодейством,
Если узнаешь, какой бедствия шли чередой.
Страх повредил мне тогда и оплошность — но больше оплошность…
Ах, позволь о моей участи не вспоминать!
Трогать не надо и вновь бередить незажившие раны:
Ведь и покой не успел их излечить до конца.
Пусть я кару несу по заслугам, но умысла злого
Нет в проступке моем: непреднамерен он был.
Это чувствует бог — потому и жизнь сохранил мне
И достояньем моим не дал другому владеть.
Лишь бы я жив был, а он, может быть, и этой положит
Ссылке конец, когда гнев временем будет смягчен.
Пусть лишь, молю, он теперь же велит мне уехать отсюда,
Если бессовестной нет дерзости в робкой мольбе.
Я лишь для ссылки хочу не такого сурового места,
Ближе к латинской земле, дальше от диких врагов.
Август откажет едва ль — велико его милосердье! —
Если его за меня кто-нибудь станет просить.
Не отпускают меня берега Евксинского Понта.
Древние звали его Понтом Аксинским не зря:
Нет здесь тихих зыбей, умеренным поднятых ветром,
Тихих пристаней нет для иноземных судов.
Вкруг — племена, что в кровавых боях промышляют добычу,
Так что суша у нас вод вероломных страшней.
Если ты слышал о тех, что ликуют, людей убивая,
Знай: обитают они рядом, под той же звездой.
Близко места, где у тавров алтарь стрелоносной богини
Кровью кощунственных жертв часто бывал окроплен.
Память жива, что поблизости здесь было царство Фоанта:
Мерзкое добрым, оно даже и злых не влекло.
Там в благодарность за то, что Диана ее подменила
Ланью, вершила любой внучка Пелопа обряд.
После того как Орест, неизвестно, герой ли, злодей ли,
Яростью фурий гоним, в эти явился края,
Вместе с фокейцем, что стал примером истинной дружбы,
Ибо одна душа в двух обитала телах,
Вскоре оба в цепях к алтарю доставлены были,
Что перед дверью двойной храма кровавый стоял.
Смерти своей не боялся один и другой не боялся:
Видя, что гибель близка, каждый о друге скорбел.
Жрица стояла меж тем с обнаженным мечом, и повязкой
Варварской были уже греков обвиты виски —
Но Ифигения вдруг узнала выговор брата:
Вместо удара клинком он получил поцелуй!
Тотчас богини кумир, ненавидевшей страшные жертвы,
В лучший край перенесть дева, ликуя, спешит.
С этой страной, что лежит у предела земли и откуда
Люди и боги бегут, я по соседству живу.
Близко от наших мест приносились кровавые жертвы,
Если уж «нашей» зовет варваров землю Назон.
О, если б милостив стал ко мне бог, если б ветер попутный,
Гнавший Ореста корабль, прочь и меня бы умчал!

5.

Первый мой друг меж любимых друзей, кто единственный был мне
В бедах моих алтарем, где я спасенья искал,
Чьи оживили слова мою умиравшую душу,
Как полунощный огонь масло Паллады живит,
Кто не боялся открыть в те дни надежную пристань,
Чтобы сожженный грозой жалкий корабль приютить,
Чье богатство узнать нужду мне вовек не дало бы,
Если б отнять решил Цезарь наследье мое…
Так и тянет меня забыть о нынешних бедах:
Чуть не вырвалось вдруг имя твое у меня!
Ты-то узнаешь себя, но захочешь, чтоб знали другие,
Чтобы, ища похвалы, мог ты сказать: «Это я!»
Что ж, если ты разрешишь, я назвал бы полное имя,
Чтобы с молвой обручить редкую верность твою,
Только боюсь, что тебе повредит мой стих благодарный,
Что не в пору почет будет помехой тебе.
Радуйся лучше в душе — безопасно это и можно! —
Памяти верной моей, верности стойкой своей.
Крепче на весла наляг, чтоб помочь мне, пока не смирился
Бог и свирепствует вихрь, — ты ведь и делаешь так!
Оберегай мою жизнь, хоть нельзя спасти ее, если
Тот, кто швырнул меня в Стикс, сам же не вытащит вновь.
Пусть это редкость, но ты положи все силы на то, чтоб
Дружбы долг выполнять неколебимо и впредь.
Пусть за это тебя ведет все выше Фортуна,
Пусть не заставит нужда меньше друзьям помогать,
Пусть и жена в доброте неизменной равна будет мужу,
Пусть вашей спальни покой редко размолвка смутит,
Пусть единый с тобой по крови всегда тебя любит,
Так же как брат-близнец Кастора любит всегда,
Пусть и сын у тебя, на отца похожий, родится,
Чтобы в нравах его каждый тебя узнавал,
Пусть приведет тебе дочь при свете факелов брачных
Зятя в дом, чтобы ты дедом не в старости стал.

6.

Время склоняет волов с изнуряющим плугом смириться
И под тяжелый ярем шею послушную гнуть;
Время умеет к вожжам приучать коней своенравных
И заставляет терпеть рвущую губы узду;
Время свирепость и злость вытравляет у львов карфагенских —
От кровожадности их не остается следа;
Мощный индийский слон безропотно все выполняет,
Что ни прикажут ему, — временем он побежден.
Время тяжелую гроздь наливает соком пьянящим —
Ягоды держат с трудом внутренней влаги напор.
Время колос седой из зерна погребенного гонит
И стремится избыть твердость и горечь в плодах,
Тупит старательный плуг, обновляющий лемехом землю,
Точит твердый кремень, точит алмазы оно,
Самый безудержный гнев постепенно смягчает и гасит,
Лечит дух от скорбей и утишает печаль.
Справиться могут со всем бесшумно ползущие годы,
Только страданье мое им не дано заглушить.
Я в изгнанье давно — уже дважды хлеб обмолочен,
Дважды босой ногой сок винограда отжат.
Но терпеливей не стал я за эти печальные годы:
Так же, как в первые дни, боль в моем сердце сильна.
Часто и старый вол норовит ярмо свое сбросить,
Часто грызет удила даже объезженный конь.
Стало страданье мое еще тяжелее, чем прежде:
Время прибавило боль новую к боли былой.
Все, что случилось со мной, во всей полноте мне открылось;
Ясность в сознанье моем только усилила скорбь.
Разве не легче терпеть, если свежие силы в запасе
И не подточен еще прежними бедами дух?
Ясно, что новый боец сильнее над пылью палестры,
Чем истощенный борьбой в долгом упорном бою.
Легче в сраженье идти гладиатору в новых доспехах,
Чем обагрившему щит собственной кровью своей.
Новый корабль устоит против натиска ветра и бури —
Самый ничтожный дождь гибелен ветхим судам.
Я выношу с трудом — а ведь раньше был терпеливей —
Боль, которую дни множат с упорством глухим.
Верьте, я изнемог, и тело больное пророчит,
Что ненадолго меня хватит такое терпеть.
Силы откуда взять и бодрость черпать откуда:
Хрупкие кости едва кожей прикрыты сухой.
Дух мой опутала хворь сильнее, чем хворое тело, —
Занят он без конца мыслью о тяжкой судьбе.
Город, увы, далеко, далеко друзья дорогие,
Та, что дороже всех, так от меня далеко!
Рядом гетов орда, в шаровары одетые скифы.
Все — что вблизи, что вдали — раны мои бередит.
Но, несмотря ни на что, меня утешает надежда:
Смерть страданьям моим скоро положит конец.

7.

Дважды ко мне после зим ледяных приблизилось солнце,
Дважды достигло Рыб, путь завершив годовой.
Времени много прошло — а рука твоя и поныне
Все не расщедрится мне несколько строк написать.
Что же дружба твоя вдруг иссякла, меж тем как другие,
Менее близкие мне, письма по-прежнему шлют?
Так почему ж до сих пор, с бумаги срывая оковы,
Все я надеюсь под ней имя твое увидать?
Дай-то бог, чтоб своею рукой писал ты мне часто
Письма, а то до меня ни одного не дошло.
Нет, конечно, все так, как молю я! Прежде поверю,
Что у Горгоны на лбу прядями гады вились,
Ниже пояса псы у девицы были и пламя
В теле химеры слило львицу со злобной змеей,
На четырех ногах двутелые люди ходили,
Был и трехтелый пес, был и трехтелый пастух,
Гарпии были, и Сфинкс, и род змееногих гигантов,
И сторукий Гиас, и человек-полубык, —
Прежде поверю я в них, мой друг, чем в твою перемену,
В то, что и дела нет больше тебе до меня.
Ведь между мной и тобой и дорог, и гор не исчислить,
Много меж нами легло рек, и равнин, и морей —
Сотни найдутся причин тому, что хоть пишешь ты часто,
Редко письмо от тебя в руки доходит ко мне.
Чаще пиши — и сотни причин победишь, чтоб отныне
Мне не пришлось искать, чем бы тебя извинить.

8.

Стали виски у меня лебединым перьям подобны,
Старость меж темных волос белый отметила след,
Слабости возраст настал, года недугов все ближе,
Все тяжелее носить тело нетвердым ногам.
Вот теперь бы пора, от всех трудов отступившись,
Жить, ничего не боясь и о тревогах забыв,
Тем, что всегда мне был по душе, наслаждаться досугом;
Тешить изнеженный ум делом любимым подчас,
В доме смиренном моем обитать подле древних Пенатов,
Между наследственных нив (отнят хозяин у них!)
И среди милых внучат, у жены любимой в объятьях
Стариться в отчем краю, мирный приют обретя.
Прежде надежда была, что так пройдет моя старость:
Годы преклонные я так провести заслужил.
Но рассудилось иначе богам: проскитавшись немало
По морю и по земле, я к савроматам попал.
В доки уводят суда, когда расшатала их буря, —
В море открытом тонуть их не оставит никто;
Чтобы побед былых не срамить внезапным паденьем,
Щиплет траву на лугу силы утративший конь;
Воин, когда по годам он уже не годится для службы,
Свой посвящает доспех Лару старинному в дар;
Так и ко мне подошло уносящее силы старенье,
Срок наступил получить меч деревянный и мне.
Срок наступил не терпеть чужеземного неба суровость,
Жгучую не утолять жажду из гетских ключей,
Но или в Риме жить, наслаждаясь его многолюдством,
Иль удаляться порой в тихие наши сады.
Раньше, когда душа не предвидела будущих бедствий,
Так безмятежно мечтал жить я на старости лет.
Но воспротивился рок: облегчив мне ранние годы,
Он отягчает теперь поздние годы мои.
Прожил я дважды пять пятилетий, не зная урона, —
Жизни худшую часть, старость, несчастья гнетут.
Мета была уж близка — вот-вот, казалось, достигну,
Но разломалась в куски вдруг колесница моя.
Быть суровым ко мне я того, неразумный, заставил,
Кто на бескрайней земле кротостью всех превзошел.
Пусть провинность моя победила его милосердье,
Но ведь не отнял же он жизнь за оплошность мою!
Правда, обязан ее проводить я под северным небом,
Там, где Евксинской волной справа омыта земля.
Если бы мне предрекли такое Додона и Дельфы,
Я бы недавно еще их празднословными счел.
То, что прочнее всего, скрепи адамантовой цепью —
Все Юпитер своим быстрым огнем сокрушит.
То, что выше всего, перед чем ничтожны угрозы,
Ниже, чем бог, и всегда силе подвластно его.
Знаю: часть моих бед на себя навлек я пороком,
Но наибольшую часть гнев божества мне послал.
Пусть же несчастий моих пример вам будет наукой:
Милость старайтесь снискать равного мощью богам.

9.

Если допустишь ты сам, если можно, имя я скрою,
Чтобы злые твои канули в Лету дела.
Пусть лишь мое победят милосердье поздние слезы,
Только открыто яви знаки раскаянья мне!
Только себя осуди, пожелай изгладить из жизни
Время, когда одержим был Тисифоною ты!
Если же этого нет и меня всей душой ненавидишь,
Пусть обида моя меч против воли возьмет.
Да, сослали меня на край вселенной — так что же?
Руки дотянет к тебе даже отсюда мой гнев.
Знай, если раньше не знал: все права оставил мне Цезарь,
Я только Рима лишен — в этом вся кара моя.
Впрочем, будет он жив, так и в Рим я вернуться надеюсь:
Молнией бога сожжен, дуб зеленеет опять.
Да и не будь у меня никакой возможности мщенья,
Музы прибавят мне сил, музы оружье дадут.
Хоть и живу я вдали, у скифских вод, где над нами
Близко созвездий горит незаходящих чета,
Но средь бескрайних племен разнесутся мои возвещенья,
Будут на целый мир жалобы слышны мои.
Что ни скажу, полетит далеко на восток и на запад,
В странах восхода внимать будут закатным словам,
Буду сквозь толщу земли и сквозь глуби морские услышан,
Отзвуком громким в веках каждый отдастся мой стон,
Так что не только твое о злодействе узнает столетье:
Между потомков всегда будешь виновным ты слыть.
Драться тянет меня, хоть бычок я еще и безрогий,
Да и хотел бы совсем нужды в рогах не иметь.
Цирк еще пуст, но бык уже роет песок, распаляясь,
Оземь копытом стучит, в ярости громко ревет…
Нет, я дальше зашел, чем хотел! Труби отступленье,
Муза, покуда ему имя возможно скрывать!

10.

Тот я, кто некогда был любви певцом шаловливым.
Слушай, потомство, и знай, чьи ты читаешь стихи.
Город родной мой — Сульмон, водой студеной обильный,
Он в девяноста всего милях от Рима лежит.
Здесь я увидел свет (да будет время известно)
В год, когда консулов двух гибель настигла в бою.
Важно это иль нет, но от дедов досталось мне званье,
Не от Фортуны щедрот всадником сделался я.
Не был первенцем я в семье: всего на двенадцать
Месяцев раньше меня старший мой брат родился.
В день рожденья сиял нам обоим один Светоносец,
День освящали один жертвенных два пирога.
Первым в чреде пятидневных торжеств щитоносной Минервы
Этот день окроплен кровью сражений всегда.
Рано отдали нас в ученье; отцовской заботой
К лучшим в Риме ходить стали наставникам мы.
Брат, для словесных боев и для форума будто рожденный,
Был к красноречью всегда склонен с мальчишеских лет,
Мне же с детства милей была небожителям служба,
Муза к труду своему душу украдкой влекла.
Часто твердил мне отец: «Оставь никчемное дело!
Хоть Меонийца возьми — много ль он нажил богатств?»
Не был я глух к отцовским словам: Геликон покидая,
Превозмогая себя, прозой старался писать —
Сами собою слова слагались в мерные строчки,
Что ни пытаюсь сказать — все получается стих.
Год за годом меж тем проходили шагом неслышным,
Следом за братом и я взрослую тогу надел.
Пурпур с широкой каймой тогда окутал нам плечи,
Но оставались верны оба пристрастьям своим.
Умер мой брат, не дожив второго десятилетья,
Я же лишился с тех пор части себя самого.
Должности стал занимать, открытые для молодежи,
Стал одним из троих тюрьмы блюдущих мужей.
В курию мне оставалось войти — но был не по силам
Мне этот груз; предпочел узкую я полосу.
Не был вынослив я, и душа к труду не лежала,
Честолюбивых забот я сторонился всегда.
Сестры звали меня аонийские к мирным досугам,
И самому мне всегда праздность была по душе.
Знаться с поэтами стал я в ту пору и чтил их настолько,
Что небожителем мне каждый казался певец.
Макр был старше меня, но нередко читал мне о птицах,
Губит какая из змей, лечит какая из трав.
Мне о любовном огне читал нередко Проперций,
Нас равноправный союз дружбы надолго связал.
Славный ямбами Басс и Понтик, гекзаметром славный,
Также были в числе самых любимых друзей.
Слух мне однажды пленил на размеры щедрый Гораций —
Звон авзонийской струны, строй безупречных стихов.
Только видеть пришлось мне Марона, и Парка скупая
Времени мне не дала дружбу с Тибуллом свести.
Галл, он тебе наследником был, а Тибуллу — Проперций,
Был лишь по времени я в этой четвертым чреде.
Младшими был я чтим не меньше, чем старшие мною,
Долго известности ждать Музе моей не пришлось.
Юношеские стихи прочитал я публично впервые,
Только лишь раз или два щеки успевши побрить.
Мой вдохновляла талант по всему воспетая Риму
Женщина; ложное ей имя Коринны я дал.
Много писал я тогда, но все, в чем видел изъяны,
Отдал охотно я сам на исправленье огню.
Сжег перед ссылкой и то, что могло бы понравиться людям,
В гневе на собственный дар страсть к стихотворству прокляв.
Нежное сердце мое открыто для стрел Купидона
Было, и всякий пустяк в трепет его приводил.
Но и при этом, хоть я от малейшей вспыхивал искры,
Все ж пересудами Рим имя мое не чернил.
Чуть не мальчишкой меня на пустой, ничтожной женили
Женщине, и потому был кратковременным брак.
Ту, что сменила ее, упрекнуть ни в чем не могу я,
Но оказался и с ней столь же непрочным союз.
Третья зато и на старости лет со мною, как прежде,
Хоть и досталось ей быть ссыльного мужа женой.
Дочь совсем молодой меня дедом сделать успела,
Двух родила она мне внуков от разных мужей.
Срок своей жизни отец исчерпал: к девяти пятилетьям
Девять прибавив еще, он удалился к теням.
Так же я плакал над ним, как он бы плакал над сыном;
Следом за ним и мать я положил на костер.
Счастье и ей, и ему, что вовремя смерть их настигла,
Что до ссылки моей оба закрыли глаза.
Счастье и мне, что им при жизни я не доставил
Горя, что им не пришлось видеть несчастным меня.
Если от тех, кто усоп, не одни имена остаются,
Если последний костер легким не страшен теням,
Если молва обо мне вас достигла, родителей тени,
И разбирают вину нашу в стигийском суде —
Знайте, молю (ведь обманывать вас грешно мне), что сослан
Я не за умысел злой, а за оплошность мою.
Манам довольно того, что я им воздал. Возвращаюсь
К вам, кто о жизни моей жадно стремится узнать.
Лучшие годы уже прогнала, приблизившись, старость,
И седину к волосам уж подмешала она.
Десять раз уносил в венке из писейской оливы
Всадник награду с тех пор, как родился я на свет.
Тут-то меня удалил на левый берег Евксина,
В Томы, задетого мной Цезаря гневный приказ.
Этой причина беды даже слишком известна повсюду,
Незачем мне самому тут показанья давать.
Как рассказать об измене друзей, о слугах зловредных?
Многое вынести мне хуже, чем ссылка, пришлось,
Но воспротивился дух, не желая сдаваться несчастьям:
Силы собрал и явил непобедимым себя.
Праздную жизнь позабыв, с просторной тогой расставшись,
Я непривычной рукой вовремя взялся за меч.
Сколько есть звезд на невидимом нам и на видимом небе,
Столько же вынес я бед на море и на земле.
Долго считаться пришлось, но я достиг побережья,
Где по соседству живет с гетами лучник-сармат,
Здесь, хоть кругом оружье звенит, облегчить я пытаюсь
Песней, какою могу, скорбную участь мою;
Пусть тут нет никого, кто бы выслушал новые строки,
Все-таки день скоротать мне помогают они.
Что же! За то, что я жив, что терплю все тяготы стойко,
Что не постыла мне жизнь и треволненья ее,
Муза, спасибо тебе! Ибо ты утешенье приносишь,
Отдых даешь от тревог, душу приходишь целить.
Ты мне и спутник и вождь, ты меня от Истра уводишь,
На Геликоне даешь место по-прежнему мне.
Ты, как немногим, дала мне при жизни громкое имя,
Хоть лишь по смерти молва дарит обычно его.
Черная зависть, что все современное злобно поносит,
Ни одного из моих не уязвила трудов,
Несправедлива молва не была к моему дарованью,
Хоть и немало больших век наш поэтов родил.
Выше себя я ставил их всех, но многие вровень
Ставили нас, и весь мир песни читает мои.
И если истина есть в прови́денье вещих поэтов,
То и по смерти, земля, я не достанусь тебе.
Славой моим ли стихам иль твоей любви я обязан,
Ты благодарность мою, верный читатель, прими.

Тот я, кто автором был шутливых любовных элегий.
Слушай, потомство, хочу я о себе рассказать.
Родина мне Сульмон, обильный водой ледяною,
Он от Рима лежит на девяностой версте.
Здесь я родился, но знай и время рожденья, читатель,
Консула оба в тот год пали в неравном бою.
Если важно узнать, потомок я древнего рода,
Не от Фортуны щедрот всадником сделался я.
Не был я первым ребенком, в семье вторым я родился.
Годом старше всего был мой единственный брат.
В день мы родились один, освещенный одною зарею,
В этот день нам пекли каждому по пирогу.
Первым был этот день в пяти, посвященных Минерве,
Той щитоносной, чей день кровью всегда обагрен.
Юными отдали нас учиться, отцовской заботой,
В Риме стали ходить к лучшим наставникам мы.
С раннего возраста брат увлечен красноречьем был пылко,
Был для форумских битв и для судебных рожден.
С детства меня увлекло служенье высоким искусствам,
Муза тайно влекла к ей посвященным трудам.
Часто отец говорил: «К чему занятья пустые,
Ведь состоянья скопить сам Меонид не сумел».
Я подчинялся отцу и, весь Геликон забывая,
Стопы отбросив, писать прозой пытался, как все.
Но против воли моей слагалась речь моя в стопы,
Все, что пытался писать, в стих превращалось тотчас.
Годы шли между тем неслышно, шагом скользящим,
И вслед за братом и мне тогу пришлося надеть.
Плечи окутала нам одежда с пурпурной каймою,
Но занятья свои мы не стремились бросать.
Вот на двадцатом году мой старший брат умирает,
Осиротел я с тех пор, части лишившись души.
Стал я лицом должностным, куда молодежь допускалась,
Стал одним я из трех тюрьмы блюдущих мужей.
В курию путь был открыт, но полосу уже избрал я,
Пурпур тяжелый носить не было мне по плечу.
Не был я телом вынослив, к трудам не стремился тяжелым,
Честолюбивых надежд я не лелеял в душе.
Музы к досугам меня безопасным всегда увлекали,
К тем, которые сам предпочитал я всему.
Я почитал высоко в то время живших поэтов,
Верил, что в каждом из них бог всемогущий живет.
Макр, что старше меня, читал мне поэму о птицах,
И об укусах змеи, и о целебной траве.
Часто элегии мне декламировал страстный Проперций,
Тесной дружбой со мной связан он был издавна.
Понтик, гекзаметром славный, и ямбами Басс знаменитый
Были в союзе друзей самыми близкими мне.
Слух услаждал мне Гораций — неслыханный мастер размеров —
Легким касаясь перстом Лиры авзонской своей.
Только видеть пришлось Вергилия мне, а с Тибуллом,
Рано умершим, продлить дружбу судьба не дала.
Галл начинателем был, а Тибулла продолжил Проперций,
Место четвертое мне время средь них отвело.
Как я молился на старших, так младшие чтили Назона,
Рано Муза моя стала известною всем.
Я впервые прочел публично стихи еще юным,
Бороду раз или два только успевши побрить.
Воспламеняла меня в стихах, звучавших повсюду,
Та, которую я ложно Коринной назвал.
Много писал я, но все, что мне неудачным казалось,
На исправленье бросал прямо в горящий огонь.
Да и тогда, когда выслан был, зная, что будет народу
Труд мой любезен, его в гневе на Музу я сжег.
Нежное сердце имел я, легко Купидон его ранил.
Всякая мелочь тотчас воспламеняла меня.
Но хоть и был я таким, и от всякой вспыхивал искры,
Все-таки сплетней меня в Риме никто не чернил.
Рано женили меня на женщине мало достойной,
И из-за этого брак наш кратковременным был.
Вслед за нею пришла другая, была безупречной,
Но и с нею союз быстро расстроился наш.
Третья верна мне и ныне, хотя тяжел ее жребий
И называют ее ссыльного мужа женой.
Дочь моя рано меня двух внуков сделала дедом,
Хоть родилися они и от различных мужей.
Вот и отец, к девяти пятилетиям столько ж прибавив,
Кончил свой жизненный путь, силы свои истощив.
Также я плакал над ним, как он надо мною бы плакал,
Вскоре затем пережить матери гибель пришлось.
О, как счастливы оба они, удалившись в то время,
Пока в ссылку еще не был отправлен их сын.
Счастлив и я, что им горя при жизни еще не доставил
И о несчастье моем не горевали они.
Если от тех, кто погиб, не имя одно остается
И погребальный костер легким не страшен теням,
То, если только молва дойдет до вас, милые тени,
И на стигийском суде будут меня обвинять,
Знайте, прошу вас, ведь вас обманывать мне не пристало,
Что лишь ошибка виной — ссылки моей роковой.
Манам почет я воздал, теперь я к вам возвращаюсь,
К тем, кто жаждет узнать правду о жизни моей.
Вот уже старость прогнала мои цветущие годы
И, как всегда, сединой волос окрасила мой.
Десять раз уж с тех пор, как я родился, оливой
Всадник Писейский свой лоб на состязанье венчал.
В это-то время меня на левый берег Евксина,
В Томи Цезарь сослал, тяжко обиженный мной.
Всем была хорошо известна причина изгнанья,
И не должен я сам здесь показанья давать.
Что мне сказать об измене друзей, о слугах неверных,
Многое я перенес горше, чем ссылка сама.
Дух мой все ж поборол несчастья, себя показал я
Непобедимым, нашел силы в душе я своей,
И позабыв свою жизнь, проведенную в неге досуга,
Меч жестокий схватил, чуждый привычкам моим.
Столько я бед перенес на земле и на море коварном,
Сколько и видимых нам есть, и невидимых звезд.
После многих скитаний, гонимый бурями в море,
Прибыл я в землю, где гет вместе с сарматом царит.
Здесь я, хотя вкруг меня и звенит повсюду оружье,
Песней печальной стремлюсь участь мою облегчить.
Пусть здесь и нет никого, кому мог прочесть, что пишу я,
Все-таки день скоротать, время могу обмануть.
И за то, что живу, что противлюсь горьким страданьям
И не стала еще мне отвратительна жизнь,
Муза, тебе благодарен! Ведь ты даешь мне усладу.
Ты — покой от забот, ты — исцеленье от мук.
Вождь и спутник ты мне, уводишь меня ты от Истра,
На Геликоне даешь место почетное мне.
Ты мне, а это так редко, при жизни славу даруешь,
Ту, что вкушать суждено только умершим у нас.
Даже и Зависть, что все живое привыкла порочить,
Зубом ехидным своим мой не затронула труд.
Пусть, хоть славу стяжало в наш век и много поэтов,
Все-таки ниже, чем их, слава моя не была.
Предпочитал я себе из них столь многих, и все же
С ними равняли меня, в мире я стал знаменит.
Если истина есть в предсказаньях вещих поэтов,
То, когда я умру, твой я не буду, земля!
И любви ли твоей иль стихам я этим обязан,
Но благодарность мою, добрый читатель, прими!

1.

С гетского берега я посылаю еще одну книжку;
Ты, кто мне предан, прибавь к прежней четверке ее.
Будут и эти стихи под стать судьбе стихотворца:
В книге во всей не найти строчки, ласкающей слух.
Жизнь безотрадна моя — безотрадно и то, что пишу я,
С горьким предметом стихов в полном согласии слог.
Весел и счастлив я был — были веселы юные песни,
Хоть и пришлось мне теперь горько раскаяться в них.
После паденья могу лишь о нем я твердить постоянно,
И содержаньем стихов сделалась участь моя.
Словно простертый без сил на прибрежном песке у Каистра
Лебедь поет над собой сам погребальную песнь,
Так и я, занесен на далекий берег сарматский,
Делаю все, чтоб немой тризна моя не была.
Если кто станет искать утех и песен игривых,
Предупреждаю, чтоб он этих стихов не читал.
Больше ему подойдут и Галл, и приятный Проперций,
Больше ему подойдет нежный Тибулла талант.
О, когда бы меня заодно не числили с ними!
Горе! Зачем порой Муза резвилась моя?
В крае, где скифский Истр, я за то несу наказанье,
Что в шаловливых стихах бога с колчаном воспел.
Что мне осталось? Стихи никому не зазорными сделав,
Я им велел, чтоб они помнили имя мое.
Может быть, спросите вы, почему так много унылых
Песен теперь я пою? Участь уныла моя!
Не поэтический дар, не искусство их создавали —
Беды поэту дарят тему стихов и стихи.
Да и большую ли часть невзгод моих песни вместили?
Тот не несчастен, кто счет знает несчастьям своим.
Сколько кустов по лесам, сколько в мутном Тибре песчинок,
Сколько стеблей травяных Марсово поле растит —
Столько я тягот несу, от которых одно исцеленье
И передышка одна — медленный труд Пиэрид.
Спросишь: когда же, Назон, конец твоим жалобным песням?
Кончится ссылка — тогда будет и песням конец.
Ссыльного участь, поверь, — неизбывный источник для жалоб;
В этих стихах не я — участь моя говорит.
Если бы родину мне и жену дорогую вернули,
Стал бы весел мой взгляд, стал бы я прежним опять.
Если гнев свой смягчит поражений не знающий Цезарь,
Снова тебе подарю полную радости песнь.
Стих мой бывал шаловлив — шаловливым он больше не будет,
Хватит того, что меня он уж однажды сгубил.
Буду я петь лишь о том, что одобрит Цезарь, — но ссылку
Пусть облегчит мне и даст хоть от сарматов уйти!
Впрочем, могут ли быть мои не печальными книжки?
Что, кроме флейты, звучать может над прахом моим?
Скажешь: лучше бы ты терпел невзгоды в молчанье,
Скрыл безмолвьем глухим то, что постигло тебя.
Значит, требуешь ты, чтобы стона не вырвала пытка,
Чтобы слезы не пролил раненный тяжко боец.
Сам Фаларид разрешил вопить в Перилловой меди,
Чтобы мычаньем звучал вопль этот в пасти быка.
Не рассердился Ахилл, увидев слезы Приама, —
Ты ж мне рыдать не велишь, жестокосердней врага.
Сделали дети Лето одинокой и сирой Ниобу,
Но, чтобы слез не лила, ей приказать не могли.
Жалоба Прокны вовек и стон Альционы не смолкнут —
Значит, не зря мы хотим горе словами излить.
Вот почему Филоктет в холодной лемносской пещере
Скалы тревожил не раз, сетуя вслух на судьбу.
Душит стесненная боль, все больше в груди раскаляясь,
Силой ее подавив, множим мы силу ее.
Так что ко мне снисходителен будь — иль оставь мои книжки,
Если, читатель, тебе то, что мне в пользу, претит.
Но почему бы они могли претить хоть кому-то?
Разве от них пострадал кто-нибудь, кроме меня?
Плохи, согласен, стихи; но кто их читать заставляет?
Брось их, если они разочаруют тебя.
Я их не правлю; но ты не забудь, где они создавались, —
Право, они не грубей родины дикой своей.
Рим не должен равнять меня со своими певцами,
А меж сарматов, поверь, буду и я даровит!
Слава к тому же меня не прельщает, меж тем как нередко
Громкой молвы похвала шпоры таланту дает.
Я не хочу, чтобы дух мой зачах меж тревог постоянных,
Что, несмотря на запрет, одолевают его.
Вот для чего я пишу. А зачем посылаю, ты спросишь,
Эти стихи? Хоть так с вами побыть я хочу.

2.

Все ли еще, когда с Понта письмо принесут, ты бледнеешь,
Все ли вскрываешь его слабой, дрожащей рукой?
Зря ты боишься: теперь я здоров, и тщедушное прежде
Тело, которому труд был непосилен любой,
Здесь не сдает: укрепила его привычка к лишеньям, —
Или на бо́льшую хворь в ссылке досуга мне нет?
Только душа больна, ей время сил не вернуло,
Все еще мучит ее та же, что прежде, тоска.
Думал я: длительный срок затянуться поможет рубцами
Ранам — а раны болят, будто я ранен вчера.
Значит, давность целить одни лишь царапины может,
Язва чуть глубже — ее лишь растравляют года.
Чуть ли не десять лет Пеанта сын от ужала
Шею раздувшей змеи раной зловонной страдал.
Телеф бы вовсе погиб, безысходным источен недугом,
Если б нанесшей удар не был рукою спасен.
Я о том же молю: если нет на мне преступленья,
Ранивший пусть облегчить раны захочет мои.
Пусть бы, довольствуясь мук моих неполною мерой,
Он из пучины отвел малую долю воды.
Сколько бы горечи он ни убавил, останется много,
Каре будет любой часть моей кары равна.
Сколько роз в цветниках, сколько раковин есть у прибрежий,
Сколько зерен таит сон навевающий мак,
Сколько зверей по лесам и плавучих рыб под водою,
Сколько режут крылом воздух податливый птиц,
Столько я тягот терплю; пытаться все их исчислить —
Все равно что вести счет икарийским волнам.
Пусть умолчу о бедах в пути, об опасностях в море
И о поднявших мечи мне на погибель руках —
Варварский край, у границ необъятного мира лежащий,
Держит меня средь врагов, плотно сжимающих круг.
Место сменили бы мне — ведь ни в чьей неповинен я крови, —
Если б твой долг предо мной выполнен был до конца.
Бог, на котором все могущество держится Рима,
Часто, врагов победив, к ним милосерден бывал.
Что же колеблешься ты? Попроси — опасности нету:
В мире бескрайнем всех кротостью Цезарь затмил.
Что же мне делать, увы? Отступаются те, кто всех ближе!
С шеи хочешь и ты сломанный сбросить ярем?
Где утешенье найти среди бед? Куда мне податься?
Якоря нет, чтоб в отлив лодку мою удержать!
Сам припаду к алтарю враждебного бога, увидишь!
Ведь обнимающих рук не отвергает алтарь.
К дальним издали я божествам взываю с мольбою,
Если с Юпитером нам, смертным, дано говорить.
Ты, о державы судья! Храня тебя, боги являют
Нам попеченье свое об Авзонийской земле!
Истинный образ, краса с тобой расцветшего Рима,
Муж, чье величье равно миру под властью твоей!
Дольше живи на земле, хоть эфир по тебе и тоскует,
И не спеши вознестись к звездам, сужденным тебе!
Лишь об одном я молю: убавь хоть на малую долю
Молнию! Чтобы карать, хватит остатка ее.
Был умерен твой гнев: ты оставил мне жизнь, сохранил мне
Все гражданина права, имени я не лишен,
Не перешло достоянье к другим, и слово указа
Не позволяет мою участь изгнанием звать.
Этих страшился я кар, полагая, что все заслужил я,
Но оказался твой гнев легче проступков моих.
Ты удалиться велел, к припонтийским направиться пашням,
Мчащейся в ссылку кормой скифскую резать волну.
Этот приказ и привел меня в край, безотрадный для взгляда,
Где под морозной звездой берег Евксинский лежит.
Мучит меня здесь больше всего не всегдашняя стужа,
Не обожженный седым холодом степи простор,
Даже не то, что латынь устам дикарей незнакома
И что над греческим верх выговор гетов берет, —
Но что плотным кольцом меня окружают сраженья,
Что и за тесной стеной трудно спастись от врагов.
Есть перемирья порой — не бывает надежного мира:
То нападают на нас, то нападенья мы ждем.
Только отсюда бы прочь — пусть хотя бы в Занклейском проливе
Воды Харибды меня к водам стигийским умчат,
Пусть хоть на Этне в огне я буду сгорать терпеливо,
Пусть хоть левкадский бог в море потопит меня.
Кары прошу — но другой! Я страдать и дальше согласен,
Но безопаснее край мне для страданья назначь!

3.

Нынче — тот день, когда (если в днях я со счета не сбился)
Правят поэты, о Вакх, твой ежегодный обряд:
В праздничных свежих венках из душистых цветов осушают
Чаши с напитком твоим и величают тебя.
Помню, случалось и мне, покуда судьба позволяла,
Гостем, угодным тебе, с ними бывать на пирах.
Ну а теперь берега, где сармат соседствует с гетом,
Держат меня вдалеке под киносурской звездой.
Жизнь, которую я проводил без забот и без тягот,
Зная лишь сладостный труд в хоре сестер Пиэрид,
Ныне средь гетских мечей влачу на далекой чужбине,
Вынесши много невзгод на море и на земле.
Случай сгубил ли меня иль богов разгневанных воля,
Иль при рожденье ко мне Парка сурова была,
Должен ты был все равно своей божественной силой
Помощь поэту подать, чтущему свято твой плющ,
Или же что изрекут над судьбою властные сестры,
То недоступно уже воле богов остальных?
Сам по заслугам ты был вознесен к твердыням эфира,
Но и тебе этот путь стоил немалых трудов.
В городе ты не остался родном, но в край заснеженный
К марсолюбивым проник гетам, к стримонским струям,
Через Персиду прошел, через Ганг широкотекущий,
Вплоть до рек, что поят смуглый индийцев народ.
Дважды такое тебе, рожденному дважды, судили
Парки, которые нам нить роковую прядут.
Вот и меня, коль не грех себя уподобить бессмертным,
Жребий железный гнетет и отягчает мне жизнь.
Пал я не легче, чем тот полководец хвастливый, который
Был Громовержца огнем сброшен с фиванской стены.
Ты, услыхав, что певец повержен молнией быстрой,
Мог бы его пожалеть, вспомнив Семелы судьбу,
Мог бы сказать, оглядев вкруг твоей святыни поэтов:
«Что-то меж наших жрецов недостает одного».
Добрый Либер, спаси — и пусть лоза отягчает
Вязы, пусть будет гроздь пьяного сока полна,
Пусть под немолчный удар тимпана вслед за тобою
Вместе с вакханками мчит резвый сатиров народ,
Пусть тяжелей придавит земля останки Ликурга,
Пусть и за гробом Пенфей кару несет поделом,
Пусть мерцает вовек и все затмевает созвездья
В небе горящий венец критской супруги твоей.
К нам, прекрасный, сойди, облегчи невзгоды и беды,
Вспомни о том, что всегда был я в числе твоих слуг!
Связаны все божества меж собою общеньем. Попробуй
Волей своей изменить Цезаря волю, о Вакх!
Также и вы, о трудов сотоварищи наших, поэты,
Благочестиво подняв чаши, молитесь за нас!
Пусть из вас хоть один, назвавши имя Назона,
Слезы смешает с вином, кубок поставит на стол,
Ваши ряды оглядит, о ссыльном вспомнит и скажет:
«Где он, тот, без кого хор наш неполон, — Назон?»
Сделайте так, коль от вас заслужил я любви добротою,
Если мой суд не бывал вашим в обиду стихам,
Если, должную дань воздавая творениям древних,
Я не ниже ценил Музу новейших времен.
Пусть, если можно, всегда среди вас мое имя пребудет,
И да поможет вам всем песни создать Аполлон!

4.

Я, Назона письмо, с берегов явилось Евксинских,
Как устало я плыть, как я устало идти!
Мне он, плача, сказал: «Тебе дозволено видеть
Рим; о, насколько твоя доля счастливей моей!»
С плачем меня он писал, а когда запечатывал, перстень
С камнем резным не к устам — к мокрым щекам подносил.
Кто захочет спросить о причине тоски, тот, наверно,
Солнце попросит себе в солнечный день показать,
Тот не увидит листвы в дубовом лесу, не заметит
Мягкой травы на лугу, в полном потоке — воды,
Тот удивится, о чем Приам над Гектором плачет,
Стонет о чем Филоктет, раненный жалом змеи.
Дай-то бог, чтоб Назон не оплакивал больше причину
Скорби своей, чтоб его переменился удел!
Сносит он между тем невзгоды с должным терпеньем,
С силой не рвется с узды, как необъезженный конь,
И уповает, что гнев божества бесконечным не будет,
Ибо вину за собой знает, не умысел злой.
Он вспоминает о том, каково милосердие бога, —
Ведь милосердье свое бог и на нем показал:
Если имущество он сохранил, гражданином остался,
Если он жив до сих пор — все это бога дары.
Ну а в сердце его, если мне хоть немного ты веришь,
Ты живешь, из друзей самый ему дорогой.
Он Эгидом тебя и спутником странствий Ореста,
Менетиадом зовет и Евриалом своим,
И по отчизне своей, по всему, что утратил с отчизной,
Хоть и немало утрат, друг твой тоскует не так,
Как по тебе, по твоем лице и взоре, который
Слаще меда ему в сотах аттических пчел.
Часто он и сейчас злосчастные дни вспоминает,
Жалуясь горько, что смерть раньше тех дней не пришла:
Все, заразиться боясь бедой внезапной, бежали,
В дом под ударом никто даже войти не хотел,
Ты же, он помнит, при нем средь немногих верных остался,
Если немногими звать можно двоих иль троих.
Он, хоть и был оглушен, не утратил чувств и заметил,
Что о несчастье его с ним ты скорбишь наравне.
Он вспоминает всегда твой взгляд, слова и стенанья,
Слезы, которые ты лил у него на груди:
Так и его ты утешить сумел, и нашел облегченье
Сам (в утешениях ты так же нуждался, как он).
Друг твой за это тебе обещает и память, и верность,
Будет ли видеть свет, будет ли в землю зарыт.
Жизнью твоей, как своей, он с тех пор постоянно клянется,
Ибо твоя для него стала дороже своей.
Чувствует он благодарность сполна за все, что ты сделал,
Так что не пашут твои берег песчаный быки.
Только о ссыльном всегда ты заботься! Он сам не попросит,
Зная тебя хорошо, — я же могу попросить.

5.

День рожденья моей госпожи привычного дара
Требует — так приступи к жертве священной, рука!
Может быть, так проводил когда-то и отпрыск Лаэрта
День рожденья жены где-то у края земли.
Все наши беды забыв, пусть во благо язык мой вещает,
Хоть разучился, боюсь, молвить благие слова.
Плащ надену, какой лишь раз в году надеваю,
Пусть его белизна с долей моей не в ладу.
Надо зеленый алтарь сложить из свежего дерна,
Тихо горящий огонь пусть опояшет цветы.
Ладан подай мне, слуга, чтобы стало пламя пышнее,
И возлияний вино пусть на огне зашипит.
Славный рождения день, хоть я от нее и далеко,
Светлым сюда приходи, будь непохожим на мой!
Если моей госпоже суждена была горькая рана,
Пусть злоключений моих хватит с нее навсегда.
Пусть корабль, выше сил настрадавшийся в качках жестоких,
Ныне свой путь остальной морем спокойным пройдет.
Пусть веселится она на дом свой, на дочь, на отчизну —
Хватит того, что один радостей этих лишен.
Если любимый муж принес ей только несчастье,
Пусть у нее в остальном будет безоблачна жизнь.
Жить продолжай и люби — поневоле издали — мужа,
И да бегут чередой долгие годы твои,
Я бы к твоим прибавил свои, но боюсь, что при этом
Участь твою заразит, словно недугом, мой рок.
В жизни неверно ничто. Кто мог бы подумать, что ныне
Этот священный обряд буду меж гетов творить?
Но посмотри, как дымок, которым ладан курится,
Вдаль, к италийским краям, вправо отсюда летит.
Чувство, стало быть, есть в облачках, огнем порожденных, —
Мчатся недаром они от берегов твоих, Понт.
Так же недаром, когда всенародно жертвы приносят
Братьям, друг друга в бою братской сразившим рукой,
Сам с собой во вражде, как будто по их завещанью,
Черный на две струи делится дым над огнем.
Помню, я раньше считал невозможным подобное диво,
Баттов казался внук лживым свидетелем мне;
Ныне я верю всему: я вижу, как от Медведиц
Ты, разумный дымок, правишь к Авзонии путь.
Вот он, сияющий день! Когда б не настал он когда-то,
Я бы в горе моем праздника век не видал.
Доблесть в тот день родилась — героинь достойная доблесть:
Той, чей Эетион, той, чей Икарий отец.
Честность явилась с тобой, благонравье, стыдливость и верность,
Только радость одна не родилась в этот день.
Вместо нее — и заботы, и труд, и удел, недостойный
Нравов таких, и тоска вдовья при муже живом.
Так, но доблесть души, закаленная опытом бедствий,
Случай снискать хвалу видит в несчастье любом.
Если бы храбрый Улисс не столько страдал, Пенелопа,
Женское счастье познав, славною стать не могла б.
Если бы муж с победой вошел в Эхионову крепость,
Вряд ли Евадну могли даже на родине знать.
И почему лишь одну из рожденных Пелием славят?
Только у этой одной был несчастливцем супруг.
Если бы первым другой ступил на берег троянский,
Про Лаодамию что повествовать бы могли?
Так же — но лучше бы так! — и твоя не узналась бы верность,
Если бы парус мой мчал ветер попутный всегда.
Вечные боги! И ты, чье место меж ними, о Цезарь, —
Но лишь когда превзойдешь старца пилосского век, —
Не за себя я молю; винюсь, пострадал я за дело —
Сжальтесь над горем ее, нет за невинной вины.

6.

Значит, и ты, кто раньше моей был в мире надеждой,
Кто мне убежищем был, пристанью был среди бурь,
Значит, от прежних забот о друге и ты отступился,
Сбросить и ты поспешил долга и верности груз?
Ношей тяжелой я стал, признаю, — так не надобно было
Брать ее с тем, чтобы с плеч в трудное время свалить.
Как же ты, Палинур, среди волн корабль покидаешь?
Стой! Пусть верность твоя будет искусству равна.
Вспомни: в жестоких боях легкомыслием Автомедонта,
Вожжи бросавшего вдруг, был ли обманут Ахилл?
Взявшись лечить, уж не мог Подалирий оставить больного
И, посулив, не подать помощь искусством своим.
Лучше в дом не пустить, чем выгнать из дому гостя;
Пусть принявший меня будет алтарь нерушим.
Взял ты сперва меня одного под охрану — и должен
Верность отныне хранить мне и решеньям своим,
Если я вновь не успел провиниться и новым проступком,
Сам не знаю каким, веру твою обмануть.
Пусть с этих губ, уставших дышать сарматским морозом,
Вздох последний слетит в час, вожделенный давно,
Прежде чем сердце твое от обиды заставлю я сжаться,
Чем по своей вине стану недорог тебе.
Нет, жестокость судьбы не настолько меня притесняет,
Чтобы от долгих невзгод я повредился в уме;
Ну, а представь, что сошел я с ума: так не часто ль Пилада
Сын Агамемнона мог словом обидеть дурным?
Мог и ударить его — и это похоже на правду, —
Но оставался Пилад с другом, чтоб долг выполнять.
Общее только одно у счастливых и у несчастных:
То, что и тем и другим люди хотят угодить.
Путь уступают слепцу и тому, кто внушает почтенье
Тогой с пурпурной каймой, свитой, пучками лозы.
Ты не жалеешь меня — так над участью сжалься моею:
Право же, больше ничей в ней не поместится гнев.
Самую малость возьми от невзгод моих, самую малость —
То, что мне ставишь в вину, будет ничтожно пред ней.
Сколько стеблей камыша украшает рвы на болотах,
Сколько на Гибле цветов, сколько там пчел по цветам,
Сколько по узким ходам в подземные житницы сносят
Зерен впрок муравьи, рыща за ними везде, —
Столько несчастий меня обступает тесной толпою:
Верь мне, что в жалобах я все и назвать не смогу.
Если же кто-то сочтет, что мало их — пусть подливает
Воду в пучину морей, на берег сыплет песок.
Так что обиду сдержи, самолюбие нынче не в пору,
Лодку мою, я прошу, не покидай среди волн.

7.

Перед тобою письмо, из мест пришедшее дальних,
Области, где широко в море вливается Истр.
Если приятно живешь и при этом в добром здоровье,
Значит, и в жизни моей все-таки радости есть.
Если же ты про меня, как обычно, спросишь, мой милый, —
Так догадаешься сам, если я даже смолчу.
Я несчастлив, вот весь и отчет о моих злоключеньях.
То же случится с любым, вызвавшим Цезаря гнев.
Что за народ проживает в краю Томитанском, какие
Нравы людские кругом, верно, захочешь узнать.
Хоть в населенье страны перемешаны греки и геты,
Незамиренные все ж геты приметней в быту.
Много сарматского здесь и гетского люда увидишь —
Знай по просторам степным скачут туда и сюда.
Нет среди них никого, кто с собой не имел бы колчана,
Лука и стрел с острием, смоченным ядом змеи.
Голос свиреп, угрюмо лицо — настоящие Марсы!
Ни бороды, ни волос не подстригает рука.
Долго ли рану нанесть? Постоянно их нож наготове —
Сбоку привесив, ножи каждый тут носит дикарь.
Вот где поэт твой живет, об утехах любви позабывший,
Вот что он видит, мой друг, вот что он слышит, увы!
Пусть обитает он здесь, но хоть не до смертного часа,
Пусть не витает и тень в этих проклятых местах!
Пишешь, мой друг, что у вас исполняют при полных театрах
Пляски под песни мои и аплодируют им.
Я, как известно тебе, никогда не писал для театра,
К рукоплесканьям толпы Муза моя не рвалась.
Все же отрадно, что там позабыть об изгнаннике вовсе
Что-то мешает и с уст имя слетает мое.
Вспомню, сколько мне бед принесли злополучные песни, —
Их и самих Пиэрид я проклинаю порой;
Лишь прокляну — и пойму, что жить без них я не в силах,
И за стрелою бегу, красной от крови моей.
Так от эвбейских пучин пострадавшие только что греки
Смело решаются плыть по кафарейским волнам.
Не для похвал я пишу, трудясь по ночам, не для долгой
Славы — полезней теперь имя негромкое мне.
Дух укрепляю трудом, от своих отвлекаюсь страданий
И треволненья свои в слово пытаюсь облечь.
Что же мне делать еще одинокому в этой пустыне?
Что же еще среди мук мне облегчение даст?
Как посмотрю я вокруг — унылая местность, навряд ли
В мире найдется еще столь же безрадостный край.
А на людей погляжу — людьми назовешь их едва ли.
Злобны все как один, зверствуют хуже волков.
Им не страшен закон, справедливость попрало насилье,
И правосудье легло молча под воинский меч.
В стужу им мало тепла от просторных штанин и овчины,
Страшные лица у них волосом сплошь заросли.
Лишь кое-кто сохранил остатки греческой речи,
Но одичал ее звук в варварских гетских устах.
Ни человека здесь нет, кто бы мог передать по-латыни
Наипростейшую мысль в наипростейших словах.
Сам я, римский поэт, нередко — простите, о Музы! —
Употреблять принужден здешний сарматский язык.
Совестно, все ж признаюсь: по причине долгой отвычки
Слов латинских порой сам отыскать не могу.
Верно, и в книжке моей оборотов немало порочных,
Но отвечает за них не человек, а страна.
Но, чтобы я, говоря, Авзонии речь не утратил,
Чтобы для звуков родных не онемел мой язык,
Сам с собой говорю, из забвенья слова извлекаю,
Вновь повторяю и вновь этот зловещий урок.
Так я влачу свою жизнь, развлекаю унылую душу,
Так отрешаю себя от созерцания бед.
В песнях стараюсь найти забвение бедствий, и если
Этого труд мой достиг, то и довольно с меня.

8.

Я не настолько пал и поверженный, чтоб оказаться
Ниже тебя, ибо нет ниже тебя ничего.
Из-за чего на меня ты злобствуешь, подлый, глумишься
Гнусно над тем, что и сам мог бы, как я, испытать?
И не смягчили тебя ни крушенье мое, ни страданья,
Хоть обо мне и зверь хищный заплакать бы мог?
Или тебя не страшит ни спесь, ни зависть Фортуны,
Что на своем колесе вечно подвижном стоит?
Мщенье Рамнусии всех, кто его заслужил, настигает —
Что ж ты, коленом на грудь, жизнь попираешь мою?
Некто смеялся при мне над крушеньями — тут же и канул,
Я же сказал: «Никогда не были волны умней!»
Тот, кто привык беднякам в пропитанье отказывать жалком,
Часто впоследствии сам на подаянья живет.
Бродит богиня судьбы, то туда, то сюда поспешая,
На ногу легкой нельзя долго на месте стоять.
Часто она весела, а часто лицо ее кисло,
И постоянна она в непостоянстве одном.
Цвел в свое время и я, но цветок оказался непрочен,
То лишь соломы сухой краткая вспышка была.
Но, чтоб не всей душой ты испытывал зверскую радость,
Знай, что смягчить божество я не утратил надежд,
Ибо провинность моя не дошла до границ злодеянья
И навлекла на меня только позор — не вражду,
Ибо в простершемся вширь от востока до запада мире
Тот, кто властвует им, всех милосердьем затмил.
Пусть у него ничего не достичь, уповая на силу, —
Мягкое сердце его скромным внимает мольбам.
Он по примеру богов, к которым впредь приобщится,
Даст отпущенье вины, даст и о большем просить.
Если ты за год сочтешь погожие дни и ненастья,
То убедишься, что дней солнечных больше в году.
Так погоди моему веселиться чрезмерно крушенью,
Лучше подумай, что я тоже воспрянуть могу,
Лучше подумай, что ты, когда принцепса взоры смягчатся,
Будешь с досадой встречать в Граде веселый мой взор
Или что встречу тебя я за худшее сосланным дело, —
Это вторая моя, следом за главной, мольба.

9.

Если бы ты допустил, чтобы имя твое я поставил,
Как бы стояло оно часто в стихах у меня!
Помня, как ты мне помог, лишь тебя бы я пел и страницы
К книжкам моим без тебя не прибавлял ни одной.
Чем я обязан тебе, узнал бы скоро весь Город,
Если утраченный мной Город читает меня.
Как ты кроток и добр, и наш, и будущий знал бы
Век, если нашим стихам древними стать суждено,
Не перестал бы хвалить тебя ученый читатель:
Тем, что поэта хранил, ты заслужил бы почет.
Первый от Цезаря дар — что еще живу и дышу я;
После великих богов вся благодарность — тебе.
Бог подарил мне жизнь, а ты мне жизнь сберегаешь;
Лишь попеченьем твоим дар не напрасен его.
В дни, когда многих вокруг или наша беда распугала,
Или они предпочли сделать испуганный вид,
Все с вершины холма на тонувшую лодку глядели,
Вплавь я спасался — но мне не протянули руки.
Полуживого лишь ты из бурливого вызволил Стикса:
Если б не ты, не пришлось мне бы теперь вспоминать.
Пусть дружелюбны к тебе всегда будут боги и Цезарь;
Большей мольбы за тебя я не могу вознести.
Если бы ты разрешил, то труд мой в книжках искусных
В ярком бы свете явил все, что ты сделал для нас.
Да и сейчас, хоть велено ей помалкивать, Муза
Еле сдержалась моя, чтобы тебя не назвать.
Пес, потерянный след увидев трепетной лани,
Радостно лает и рвет с силой тугой поводок,
Резвый норовистый конь, до того как решетку откроют,
Бьет копытом по ней, бьется в нее головой —
Так же и Музе моей невтерпеж имена твои громко
Произнести, хоть ее строгий указ и связал.
Но, чтоб тебе не вредить, благодарности долг возвращая,
Буду я — страх позабудь! — воле послушен твоей.
Вот если б счел ты, что мною забыт, я ослушаться мог бы,
А благодарным всегда быть не препятствуешь ты.
Так что пока животворный свет (о, скорей бы угас он!)
Вижу я, буду служить каждым дыханьем тебе.

10.

Трижды на Истре был лед с тех пор, как живу я у Понта,
Трижды была тверда моря Евксинского гладь —
Мне же всё кажется: я в разлуке с любимой отчизной
Столько же лет, сколько брань с греками Троя вела.
Словно на месте стоит, так неспешно движется время,
Будто свершает свой путь шагом замедленным год.
Солнцеворот мне уже не сулит убавления ночи,
Мне уже длинного дня не сокращает зима —
Видно, в ущерб мне сама природа вещей изменилась:
Все удлиняет она в меру несчастий моих.
Времени ход для людей одинаков ли ныне, как прежде,
Только ли к жизни моей стало жестоким оно
Здесь, где у моря живу, что прозвано лживо Евксинским,
Скифским прибрежьем пленен, истинно мрачной землей?
Дикие тут племена — не счесть их! — войной угрожают,
Мнят позорным они жить не одним грабежом.
Небезопасно вне стен, да и холм защищен ненадежно
Низкой непрочной стеной и крутизною своей.
Ты и не ждал, а враги налетают хищною стаей,
Мы не успеем взглянуть — мчатся с добычею прочь.
Часто в стенах крепостных, хоть ворота всегда на запоре,
Стрелы, сулящие смерть, мы подбираем с дорог.
Редко решается кто обрабатывать землю; несчастный
Пашет одною рукой, держит оружье другой.
В шлеме играет пастух на скрепленной смолою цевнице,
Не перед волком дрожат овцы — боятся войны.
Нас укрепленья едва защищают, и даже внутри их,
Смешаны с греками, нас скопища диких страшат.
Ибо живут среди нас, безо всякого с нами различья,
Варвары: ими домов большая часть занята.
Пусть в них опасности нет, но они отвратительны с виду
В шкурах звериных своих, с космами длинных волос.
Даже и те, кто себя от греков считает рожденным,
Платье отцов позабыв, носят, как персы, штаны.
Между собою они говорят на здешнем наречье,
Я же движеньями рук мысль выражаю для них.
Сам я за варвара здесь: понять меня люди не могут,
Речи латинской слова глупого гета смешат.
Верно, дурное при мне обо мне говорить не боятся,
Может быть, смеют меня ссылкой моей попрекать.
Если качну головой, соглашаясь иль не соглашаясь,
Мненье мое все равно против меня обратят.
Суд здесь неправый, прибавь, — он жестоким вершится оружьем,
И на судилищах меч тут же расправу чинит.
Что же, Лахесида, мне, с моей суровой судьбою,
Жестокосердая, ты нить не могла оборвать?
Я лицезренья лишен друзей и милой отчизны,
Сетую горько, что здесь, в скифской земле, заточен.
Тяжких две кары терплю. По заслугам лишился я Града,
В эту, быть может, страну не по заслугам попал.
Что я, безумец, сказал? Я казни смертной достоин,
Ежели мной оскорблен Цезарь божественный сам!

11.

Сетует горько письмо на то, что кто-то, с тобою
Ссорясь, посмел сказать: «Помни — изгнанник твой муж».
Горько и мне, но не то, что судьба моя — повод к злословью;
Я-то окреп и привык стойко злосчастье терпеть,
А что тебя, пусть и нехотя, я стыдиться заставил,
Что за несчастного ты, верно, краснела не раз.
Сердце скрепи и терпи! Ведь было еще тяжелее
В дни, когда Цезаря гнев отнял меня у тебя.
Но ошибается тот, кто и счел, и сказал, что я изгнан:
Легче постигла меня кара, хоть я виноват.
Самая худшая казнь — что ему я нанес оскорбленье.
Лучше бы прежде того смертный мой час наступил!
Мой расшатался корабль, но ко дну не пошел, не разбился:
Пусть и не в пристани он — держится все ж на воде.
Не был я жизни лишен, ни богатства, ни прав гражданина,
Хоть за пороки мои все потерять заслужил.
Зная, однако, что чужд мой проступок умысла злого,
Цезарь одно мне велел: отчий покинуть очаг.
Как и к другим, которых число и счесть невозможно,
Высшая власть божества кроткой явилась ко мне.
Сам наказанье мое он зовет не изгнаньем, а ссылкой:
Если таков судья, дело надежно мое.
Значит, недаром тебя непрестанно, сколько есть силы,
Славят, Цезарь, мои — плохи ли, нет ли — стихи.
Молят не зря, чтобы в небо тебя не пускали подольше
Боги, позволив быть богом далеко от них.
Молит о том же народ; но как в море сбегают потоки,
Так же стремится к нему и мелководный ручей.
Ты же, который меня опорочил словом «изгнанник»,
Участь мою отягчать именем ложным не смей!

12.

Ты советуешь мне развеять печаль стихотворством,
Чтобы постыдная лень дух не могла одолеть.
Трудно исполнить совет, ведь стихи — забава счастливых,
Мир и душевный покой нежным стихам подавай.
Гонят мою судьбу порывы враждебного ветра,
Долю, горше моей, трудно представить себе.
Ты бы хотел, чтоб Приам танцевал на сыновних могилах,
Чтобы Ниоба, смеясь, пела над прахом детей?
Думаешь, мне ничего не стоит от скорби отвлечься,
Мне, осужденному жить в ссылке у гетов тупых?
Даже если мой дух укрепить недюжинной силой,
Как у того, кто погиб, злобой Анита гоним,
Пал бы ум все равно, испытав такое крушенье;
Силы лишен человек вынести гнев божества.
Старец, кого мудрецом назвал дельфийский оракул,
Вряд ли смог бы писать, будь он на месте моем.
Если б я мог забыть отчизну и лица родные,
Если б я вытравить мог горечь утрат из ума,
Страх бы остался и страх помешал бы стихам предаваться:
Всюду, куда ни пойди, рыщет бесчисленный враг.
Кроме того, мой ум, изъеденный ржавчиной долгой,
Смолк и едва ли теперь годен для новых трудов.
Если усердный плуг не рыхлит плодородное поле,
Почва не даст ничего, кроме сухих сорняков.
Если в стойле коня слишком долго держать, он зачахнет
И на ристанье придет к мете последним из всех.
Если на суше стоит к воде привыкшая лодка,
Гниль и трещины ей уничтоженьем грозят.
Так не надейся, что я, кто и прежде немногого стоил,
Стать без усилий смогу равным себе самому.
Долготерпенье мое до конца уничтожило силы
И без остатка сожгло прежнюю бодрость ума.
Если в руки беру табличку — хоть эту, к примеру, —
Чтобы расставить слова в четкие строчки стиха,
Выжать могу из себя только то, что сейчас ты читаешь,
То, что достойно вполне места, в котором живу.
Надо добавить, что дух укрепляет громкая слава
И плодовитость душа черпает в жажде похвал.
Слава и имени блеск и меня когда-то прельщали,
В пору, когда моих мачт буря еще не трясла.
Не до того мне теперь, не слава меня занимает,
Много бы я заплатил, чтобы в безвестности жить.
Если мне прежде стихи удавались, неужто прикажешь
Снова писать и велишь гнаться за славой былой?
Девять сестер, за упрек мои слова не сочтите —
Были вы для меня главной причиной беды.
Как поплатился Перилл, быка отливавший из бронзы,
Так и «Наука» моя мне обернулась бедой.
Лучше мне было б совсем разучиться стихосложенью —
Тот, кто в море тонул, да убоится воды!
Если сдуру опять я займусь этим гибельным делом,
Здесь, уж конечно, легко все, что мне нужно, найду, —
Здесь, где не водится книг, где никто меня слушать не станет,
Где не понять никому даже значения слов.
Всюду чужая речь, звериные, дикие звуки,
Возгласы ужаса здесь слышишь на каждом шагу.
Кажется, сам я уже вконец разучился латыни:
Знаю сарматский язык, с гетом могу говорить.
Но не могу утаить: воздержанью суровому в ссылке
Не научилась еще тихая Муза моя.
Часто пишу я стихи, но их, прочитавши, сжигаю.
Стынет кучкой золы плод упражнений моих.
Больше стихов не хочу, но пишу против собственной воли
И потому предаю все сочиненья огню.
Крошечной доле стихов, которые хитрость иль случай
Уберегли от огня, к вам удается дойти.
О, если б был поумней беззаботный учитель и прежде
И догадался сжечь строчки «Науки» своей!

13.

С гетских Назон берегов тебе желает здоровья,
Если, что сам потерял, можно другому желать.
Дух мой больной заразил ослабелое тело недугом,
Чтобы и плоть не была в ссылке свободна от мук.
Много уж дней меня боли в боку жестоко терзают —
Или, быть может, зима лютой мне стужей вредит?
Но если ты здоров, то и мне прибывает здоровья,
Ибо крушенье мое ты лишь плечом подпирал.
Ты, кто дружбы залог мне великий дал, охраняя
Жизнь мою и права, как только мог и умел,
Ты обижаешь меня тем, что редко письмом утешаешь.
Делом готовый помочь, в слове откажешь ли мне?
Этот, молю, недостаток исправь — и больше не будет
Ни одного на твоем теле прекрасном пятна.
Я бы тебя и сильнее корил, когда б не случалось,
Что, хоть и послано мне, не доходило письмо.
Дай-то бог, чтобы пени мои оказались напрасны,
И чтобы думал я зря, будто меня ты забыл.
Нет, конечно, все так, как молю я! Грешно и подумать,
Что непреклонный твой дух может себе изменить.
Раньше седая полынь в степях у холодного Понта,
Раньше на Гибле тимьян вдруг перестанет расти,
Чем убедят меня в том, что о друге ты больше не помнишь:
Нити моей судьбы ведь не настолько черны!
Все же скажу: берегись не таким, как есть, показаться,
Чтобы отвергнуть ты мог с легкостью ложный упрек.
Так же, как прежде всегда, проводили мы время в беседах,
Долгих таких, что и дня нам не хватало для них.
Письма пускай теперь понесут безмолвные речи,
Чтобы рука и перо были заменой устам.
Так все и будет у нас, не сочти, что утратил я веру:
Хватит и нескольких строк, чтобы напомнить тебе…
Так что поставить пора то, чем все кончаются письма,
Чтобы несхожей у нас участь была: будь здоров!

14.

Ты, жена моя, ты, кто меня самого мне дороже,
Видишь: тебе я воздвиг памятник в книжках моих.
Многое пусть отнимет судьба у того, кто их создал, —
Но уж тебя мой талант сделает славной навек.
Будут читать о тебе, пока мои книги читают,
И на печальном костре вся ты не сможешь сгореть.
Могут несчастною счесть и тебя, если муж твой несчастен,
Но и на месте твоем многие быть захотят,
Будут, завидуя, звать тебя многие жены счастливой,
Хоть и на долю твою часть моих бедствий пришлась.
Больше я дать бы не мог, даже если бы дал и богатство:
К манам богатства с собой тень богача не возьмет.
Вечной славы плоды — вот мой дар, из всех величайший:
Этот дар от меня ты получила сполна.
Вспомни: то, что лишь ты и защита моя, и опора,
Множа твои труды, множит стократно почет,
Ибо мои не молчат уста об этом ни часа,
Так что должна быть горда мужа свидетельством ты.
Стойкою будь, чтоб его никто не мог опровергнуть,
Свято мне верность храни, свято храни и меня.
Был невредим я — тогда нареканий постыдных не знала
И безупречна была честь твоя — только лишь честь.
Ныне же все приложи добродетели к славному делу,
Благо открыли для них поприще беды мои.
Праведной быть легко, покуда ничто не мешает,
Долг, если нет преград, может жена выполнять.
Вот если бог прогремел, а ты от грозы не бежала,
Это и есть любовь, это и верность и долг.
Та добродетель редка, которой не правит Фортуна,
Та, что при бегстве ее так же тверда на ногах.
Но, коль к награде другой добродетель может стремиться,
Кроме себя самой, в пору несчастий и бед,
Время измерь: ведь о ней молва веками не молкнет;
Мир обойди: на нее всюду с восторгом глядят.
Видишь, такую хвалу Пенелопе верность снискала,
Что уже много веков имя не меркнет ее;
Вспомни: поныне поют об Адмета и Гектора женах,
Об Ифиаде, со скал прянувшей в пламя костра;
Слава поныне жива филакийской жены, чей отважный
Муж ступить поспешил на илионский песок.
Ты за меня не должна умирать, чтобы славы добиться,
Более легок твой путь: будь лишь верна и люби.
Так я твержу не затем, что ты неверна и не любишь:
Парус я ставлю, хотя плыл и на веслах корабль.
Если «делай» твердят тому, кто делает, этим
Хвалят, ободрить хотят и одобряют его.