До того, как Гитлер к власти пришел,
а Сталин убил моего отца,
до моих неустройств, скитаний, до школ,
до того, как я замкнула уста, —
три страны мне в детстве давали приют,
колыбельные пели мне,
и три языка сеть сознанья плетут,
сплетаясь в моей глубине.
Три страны мне в детстве были даны,
но нет у меня ни одной.
Будто в трех соснах, в трех моих языках
я плутаю, томясь немотой.
Потому что все языки, все три,
бесполезны моей немоте.
Что могу я сказать, если слов не найти,
а которые есть, — не те.
Ведь во мне вся боль всех моих родных,
а не только моя одна.
Что кричал мой отец в свой последний миг,
перед тем, как ступить из окна?
Боль, которую мать носила в себе,
не могу словами раскрыть.
А печаль о брате, его судьбе
можно только без слов провыть.
На трех языках я пишу стихи,
и по мне проходит их дрожь,
даже шепот травы в казахской степи
на правдивый был стих похож.
Нет мне места в Варшаве и нет в Москве,
а в Германии вовсе нет.
И бессмысленны все языки, все-все,
весь наш беженский белый свет.
