Новый год поэта — Иван Клюшников

Неоконченная ода (сказка)

Сегодня Новый год. Насилу встал с похмелья.
Не хочется идти ни в церковь, ни в кабак.
Дай оду напишу, всё ж лучше, чем безделье
(И заработать можно на табак!),
Я скор, как все реальные поэты:
Нечесаный, полуодетый,
С тяжелой и пустою головой,
С лицом измятым, но спесивым,
Иду к столу и почерком красивым
Пишу еще дрожащею рукой:
«878-ой»
И стоп машина! Верно — мало жару!
Опохмелился, закурил сигару…
Тут овладел мной реализма бес.
В ушах трещит: реформы и прогресс,
Всему в Европе обновленье,
Свобода всех сортов и форм,
Благ жизни братское деленье —
Тому кусок, тому — подножный корм
И одиночное владенье…
Я говорю, бес говорит,
Не разберешь, кто говорит.
Сижу, но поддаюсь обману.
Бес напустил мне в комнату туману
И бездну лиц. И вот, как бы живые,
Стоят передо мной передовые
Faiseurs de l’histoire {*} в тумане (бес не глуп!)
{Творцы истории (франц.). — Ред.}
Честнейший Бисмарк и добрейший Крупп
Блюстители порядка и закона:
Штыков с усами миллион,
А по нужде два миллиона,
Чтоб защитить порядок и закон
И — роль сыграть Луи Наполеона.
Но там искусства, там науки,
Там есть глубокие и честные умы
(Немного томные от пива и от скуки),
Ну им зато и книги в руки,
А книги выведут из тьмы.
Вот Австрия — блудница Вавилона,
Смешение племен и языков,
Туда ж поклонница порядка и закона,
Поклонница и пушек и штыков,
Господства жадная, бесстыжая рабыня!
Здесь всё на гульдены — и разум, и святыня,
Любовь и дружбу можете купить,
Здесь запевала граф Андраши
—
Но с Австрией сам черт не сварит каши,
А кашу надобно сварить.
Как эту разрешить задачу? —
Дипломат_и_ю за бока:
Противу двух — четыре кулака,
Да сорок подлостей в придачу.
Вот из Италии пришли два старика:
Один — божественный антик,
И рядом с ним другой старик —
Непогрешимый: он за прегрешенья
Четвертый век ждет отпущенья.
Он одряхлел, ослеп и оттого
Спасения не видит своего.
Испания — вассал его.
Здесь старики грустят по Изабелле,
А молодежь Дон-Карлоса зовет,
Здесь жив еще бессмертный Дон-Кихот —
В мечтах великий и смешной на деле,
Сегодня бунт, а завтра крестный ход,
Разбаловался очень уж народ —
И у него семь пятниц на неделе,
На сердце бог, а в голове угар:
Всему причиной Гибралтар
И чад Британии обычный…
Безличный Солсбери и Биконсфильд двуличный —
Лорд Биконсфильд, рожденный Дизраэли,
Он в книгах — ниц перед Христом,
А в жизни за толпой плетется с костылем,
Совсем не к христианской цели.
За ним ряды жидов сидят —
Все мытари и фарисеи.
На Русь со злобою и завистью глядят.
Но уж народ не верит в их затеи:
С ним Брайт, Карлейль и Гладстон говорят.
Страна науки и свободы!
Приют непризнанных идей!
(Без пушек и без кораблей
Им покоряются народы.)
Здесь Бэкон изучал природу,
Шекспир, как бог, людей творил,
Здесь Шелли мыслил и любил,
Здесь он сквозь слезы пел свободу,
Здесь Байрон век свой проклинал
И — может быть, сквозь слезы — рисовал,
Как Альбион, туманный идеал…
Вот Франция! — Она еще в пустыне,
Обетованный край всё впереди,
И тайный голос шепчет ей: «Отныне
Возврата нет! Вперед иди…»
С надеждою она кругом глядит…
Но, демон, ты спирит?
В объятиях Мари и Пальмерстона
Святая тень Луи Наполеона,
С обетом мира на устах,
С кастетом, с палицей в руках,
На аукционе дядюшкина трона
Тупая шпага вместо молотка…
Сокройся, адское виденье!
Клянусь, я в жизнь не выпью ни глотка!
Перекрещусь! — Ведь это наважденье!
Перекрестился. Бес замолк, ни слова,
Но как-то жизнь двоится предо мной:
Посмотришь — кажется всё ново,
Понюхаешь — всё пахнет стариной.
С землею вместе род людской вертится,
То к солнцу, то от солнца он идет,
То любит истину, то истины боится
(Пофилософствуй — ум вскружится),
Год старый лгал, год новый лжет.
Везде о счастьи человек мечтает,
Он на парах за ним и едет и плывет,
Но пиво в рот так редко попадает —
Всё больше по усам течет.
Год старый лгал, год новый лжет.
Не лгал лишь честный царь великому народу,
И молодой народ не лгал,
Когда за братии, за свободу
И кровь, и жизнь он расточал.
Год старый увенчал нас славой.
Год новый мир нам принесет.
Пусть ложь и эгоизм обступят нас облавой,
За правых бог — он нас спасет.
Болезни к росту: я уверен,
Что все заветные мечты…
«Entbehren sollst du, sollst entbehren!» {*} —
{* «К лишениям ты должен быть готов, к
лишениям готов» (нем.). — Ред. Стих
из 1-й части «Фауста» Гете (сцена 2).}
Шумит мне кто-то с высоты.
Я только лишь спросил: кто ты?
И почему soil ich entbehren,
Когда я не дикарь, не зверь?..
Вдруг тихо растворилась дверь…
Больной души моей прекрасная подруга
С улыбкой светло-грустною идет
И, в Новый год почтить желая друга,
Рубашку новую в подарок мне несет.
Рубашечка пошита так красиво,
Так мило сложена, что ах!
Притом художница глядит полустыдливо,
И огонек любви горит в ее глазах.
Другой бы… Но ведь все поэты
Те с придурью, те просто дураки
(Хоть, впрочем, есть у них и лучшие приметы) —
Я даже не пожал ей творческой руки
И не принес благодаренья
За милый и полезный дар.
Семейный вспыхнул тут пожар.
«Послушай, — говорит, — ушей моих мученье,
Мурлыка!» — так она в сердцах зовет меня
За то, что я свои бессмертные творенья,
Как старый кот, сперва мурлычу про себя.
«Мурлыка, — говорит, — чего ты так надулся?
Или вчерашний жив еще угар?
Или ты рифмой захлебнулся?
Рубашка — первый божий дар
(Хоть, впрочем, мы на предков не похожи:
Мы кожу с ближнего дерем,
Но уж белья себе не делаем из кожи.
Мы это после разберем).
Что для него подарок замарашки!
Творец! Художник! Чародей! Поэт!
Ну, сотвори хоть по одной рубашке
Тем, у кого совсем рубашек нет!
На свете есть тебя достойнее творенья,
Которым — сам ты мне читал —
В день светлого Христова воскресенья
Рубашка чистая есть чистый идеал.
Нет! не мечтать, а терпеливо
И честно дело жизни совершить.
Вопрос не в том, чтоб быть счастливым,
Но чтоб достойным счастья быть:
Из сердца выбить наважденья,
Наукой ум освободить,
Святое жизни обновленье
Святою битвою купить;
Ко счастью путь один — молитва
И слово вечное Христа,
И здесь одна святая битва —
С собой под знаменем креста.
Ты брось свои ученые замашки!
Ты, эхо слабое божественных идей,
Знай! — Новые и чистые рубашки
Есть вечный идеал для всех людей.
Ты пел: «Чертог твой вижду, спасе мой…» {*}
{* Начало известного эксапостолярия: «Чертог
твой вижду, спасе мой, украшенный, но одежды
не имам, да вниду в онь. Просвети
одеяние души моея, светодавче, и спаси мя».}
И как еще ты пел во дни надежды!
А этой светлой, праздничной одежды
Нет и теперь, мой друг, у нас с тобой!
Ты не сердись и не чади сигарой!
Брось оду, свой халат надень!
Иди чай пить в рубашке старой,
И посвятим молитве этот день!»
И я пошел за ней, как подсудимый.
Но как тут жить? Ну что писать?
Когда и в Новый год должны мы
В рубашке старой щеголять?

Журналист и писатель (вполпьяна).

Писатель

Я басенкой на Новой год Крылова,
Как дедушку, почтить хотел;
Но так как он уж просветлел
И для него ненадобна обнова,
То предлагаю вам. Ну, вы — совсем другое,
И вам еще не чуждо всё земное.
Притом же издаете вы журнал
Не из «одной лишь чести», я слыхал.
А жить так дорого… и потому не диво,
Что предлагаю вам я договор такой:
Фунт табаку за каждый стих счастливый
И четверть фунта за пустой.

Журналист

Не дорого ль?

Писатель

О, нет! Некрасов скажет то же.
Стихи счастливые поэтам не легки.
Мы не писали б их, не будь мы дураки,
В конце концов — они себе дороже.
Не помню я, в каком стихотвореньи
На днях случилось мне читать:
Когда на душу вдохновенье,
На сердце снидет благодать —
Нам плакать хочется, а не стихи писать!..
Мы делим с вами жизни бремя
Делите ж и доходец пополам!
А оду кончу я в другое время
И — даром поднесу, пожалуй, вам.

Журналист

Ну, хорошо, ударим по рукам!
Прощайте! С лестницы идите вы легонько!
(Про себя)
А все-таки немного дорогонько!

Здесь мать скорбящих — дивная картина!
Художник воплотил святую благодать —
Смерть крестную божественного сына
Божественно оплакивает мать.

Она в слезах — то слезы умиленья,
То скорбь пречистая души святой,
А на устах улыбка примиренья
И торжества победы над собой.

Любовь! Любви таинственная сила —
Могучий врач печалей и скорбей!
Всё поняла она и всё простила,
И молится — святая! — за людей.

Века уж льются слезы неземные,
В них мировая скорбь горит,
И катятся как перлы дорогие
На дольный прах с божественных ланит.

Я здесь один, главой склоняюсь в прахе,
Едва дерзая на нее взглянуть,
В немой тоске и в беспредметном страхе,
Волнующем мою больную грудь:

В укор мне льются слезы те святые!
Свое паденье смутно сознаю,
И чудится, что перлы дорогие
Впиваются в больную грудь мою.

И плачу я, и струны золотые
Моей души, чуть слышные, звучат:
То звуки детства — милые, снятые,
Когда я был душою чист и свят.

Гляжу вперед с волненьем и тоскою,
С волненьем и тоской гляжу назад —
Пред божеством, пред жизнью, пред собою
Я виноват, я страшно виноват!

Я блудный сын! Пи кровью отчей иивы,
Ни даже потом я не оросил;
Раб суеты, лукавый и ленивый,
Я отчий дар безумно расточил.

Кумиров черни к грязному подножью,
Не веря в них, я голову клонил.
Насквозь грехом, насквозь пропитан ложью,
Грешил и плакал, плакал и — грешил.

Я обуян — и нет мне оправданья!
А дни бегут, и в сердце стынет кровь!
Всё ложь! всё ложь! И рабские страданья,
И рабский гнев, и рабская любовь,

И рабский страх перед законной битвой,
И рабский бунт — безумия печать!
Спаси меня святой твоей молитвой
И научи безропотно страдать!

Я пережил все помыслы земные
И нищий духом богу предстаю.
Мне слез! Мне слез! Пусть перлы дорогие
Мне исцелят больную грудь мою!

Спаси меня! Дай слезы умиленья
И мир души — безумства след стереть!
И разум дай — любить твои веленья,
Свободным жить! Свободным умереть!