Э. Неизвестному
И донесла разведка немцам так:
«Захвачен укреплённый пункт у склона
солдатами штрафного батальона,
а драться с ними — это не пустяк».
Но обер-лейтенант был новичок —
уж слишком был напыщен и научен,
уж слишком пропагандою накручен,
и он последней фразы не учёл.
Закон формальной логики ему
внушил, что там, в сердцах на правосудье,
обиженные Родиною люди,
и вряд ли патриоты потому.
Распорядился рупор приволочь
и к рупору пьянчугу-полицая,
и тот, согретый шнапсом, восклицая,
ораторствовал пламенно всю ночь.
Он возвещал солдатам, как набат,
всё то, что обер тщательно преподал:
о всех несправедливостях преподлых,
которые загнали их в штрафбат.
Мол, глупо, парни, воевать за то,
что вас же унижает и позорит,
а здесь вам снова стать людьми позволят,
да и дадут в награду кое-что.
Сам полицай, по правде говоря,
в успех не верил, жалок и надрывен.
Он думал: обер, обер, ты наивен.
Не знаешь русских ты. Всё это зря.
А как воспринимали штрафники
тот глас? Как отдых после перестрелки.
Махрой дымили, штопали шинелки
и чистили затворы и штыки.
Они попали кто за что в штрафбат:
кто за проступок тяжкий, кто за мелочь,
и, как везде, с достатком тут имелось
таких, кто был не слишком виноват.
Был обер прав: у них, у штрафников,
у стреляных парней, видавших виды,
конечно, были разные обиды.
А у кого их нет? У чурбаков.
Но русские среди трудов и битв,
хотя порой в отчаянье немеют,
обиды на Россию не имеют.
Она для них превыше всех обид.
Нам на неё обидеться грешно,
как будто бы обидеться на Волгу,
на белые берёзоньки, на водку,
которой утешаться суждено.
На чёрный хлеб, который вечно свят,
на «Догорай, гори, моя лучина…»,
на всех, что спят в земле неизлечимо,
на матерей, которые не спят.
Ошибся обер, и, пойдя в штыки,
едва рассвет забрезжил бледновато,
за Родину, как гвардии солдаты,
безмолвно умирали штрафники.
Баллада, ты длинна, но коротка,
и не могу закончить я балладу.
Ведь столько раз солдатскую баланду
хлебал я из штрафного котелка.
К чему всё это ворошить? Зола.
Но я, солдат штрафного батальона,
порой грустил, и горько, потаённо
меня обида по сердцу скребла.
Но я себе шептал: «Я не убит,
и как бы рупора ни голосили,
не буду я в обиде на Россию —
она превыше всех моих обид.
И виноват ли я, не виноват, —
в атаку тело бросив окрылённо,
умру, солдат штрафного батальона,
за Родину как гвардии солдат».
