Она уснула на плече моем
И, чуть вздыхая, как ребенок, дышит,
И, вешним заколдованная сном,
Ни чувств, ни слов моих уже не слышит…
И среди этой лунной тишины,
Где свет и мрак друг в друге растворяются,
Какие снятся ей сегодня сны?
Чему она так славно улыбается?
А кто сейчас приходит к ней во сне?
Я знаю. Ибо я умен и зорок!
Улыбки эти безусловно — мне,
Ведь я любим и непременно дорог!
Сквозь молодость и зрелость столько лет
Идем мы рядом, устали не зная,
Встречая бури радостей и бед
И в трудный час друг друга выручая.
Но мудрая и добрая луна
Вдруг рассмеялась: «Чур, не обижаться!
Ты прав, конечно, но она — жена,
Пусть милая, а все-таки жена,
А им мужья, как правило не снятся!
На свете часто все наоборот:
Ты — муж прекрасный! Глупо сомневаться!
Но вот скажи мне: ты запретный плод?
Нет, я серьезно: ты запретный плод?
Ах, нет? Тогда не стоит волноваться!
Муж существует в доме для того,
Чтобы нести обязанность любую.
Он нужен для того и для сего,
Короче, абсолютно для всего,
Но толко не для ласк и поцелуя…
А если сам захочешь навещать
Вдруг чьи-то сны под звездным небосводом,
То должен тоже непременно стать,
Хоть в прошлом, хоть теперь, но только стать
Вот этим самым «запрещенным плодом».
Она уснула на плече моем,
Неслышно ночь под потолком сгущается…
Любимая моя, согрета сном,
Совсем по-детски тихо улыбается…
Лезть к ближним в мысли люди не должны,
И споры ничего не достигают.
Ну что ж, пускай средь вешней тишины
Ей сладко снятся лишь такие сны,
Что дорогое что-то воскрешают…
И если мне никак не суждено
Быть тем, кто снится в дымке восхищений
Иль в тайне острых головокружений,
Я снов чужих не трону все равно!
И я ревнивых игл не устрашусь,
Ведь может статься, озарен судьбою,
Я все равно когда-нибудь явлюсь,
Вот именно, возьму да и приснюсь
Душе, готовой восхищаться мною…
Пусть сны любимой остро-хороши,
Однако может все-таки случиться,
Что ведь и я не олух из глуши
И в песне чьей-то трепетной души
Могу и я торжественно явиться!
