Поужинавши с попадьёю обильно,
Глядел поп на попадью умильно:
«Кончала б уж ты, мать, своё чаепитие,
Потому как я чувствую в себе наитие».
И так-то поп в мыслях своих распалился,
Ан, тут мужик к нему в горницу ввалился
И, не отдышавшись, забубнил у дверей:
«Иди ко мне, батя, скорей.
Прибилась ко мне утресь старушка,
Убогая побирушка,
Попросилась с устатку — прилечь,
Пособил я ей взобраться на печь.
Бесперечь весь день на печи
она кашлем давилася,
А нынче у неё икотка появилася,
Губами шевелит, чтой-то сказать старается,
Видать по всему — помирать собирается!»
Очухавшись от прилива супружеской нежности,
Завернул поп в епитрахиль,
какие нужно, принадлежности
И пошёл вдоль деревни, огоньками мелькающей,
К старухе, предсмертно икающей.
Как приложил поп старухе к губам распятие,
Пришла старуха в понятие.
Спросил ее батя: «Как звать тебя, сердешную?»
— «Маланьей… Маланьей…
зовут меня… грешную…»
Простерши епитрахиль волосатую дланью,
Стал батя исповедовать «рабу божью Маланью»:
«Повеждь ми, каковы твои дела?
До скольких лет ты свою непорочность блюла
И во браке иль до брака
Лишилася девственного знака?..»
Не дав ему доспрошать до конца,
Перебила старуха святого отца:
«Вот, — прошамкала старая, — вот, как пред богом…
Грешна я, батюшка, во многом…
Но в одном грехе неповинна я,
Хотя жизнь моя была длинная
И двойной бабий век я пересрочила…
Свово девства, отче, я ни разу не опорочила».
Удивился поп этакому чуду:
«Так-таки ни разу не поддалась ты блуду?..
Поборола необоримые желанья?!»
— «Поборола…» — прошамкала Маланья.
Завопил тут батя, привскочивши с места:
«Радуйся, Христова невеста!
Зане уберегла ты себя от греха,
Гряди в объятия небесного жениха!»
Старуха в кашле опять затрепыхалася,
Хрипела, задыхалася,
Потом раз-другой икнула
И ноги протянула.
Зазвонил батя в пору полуночную:
Прибрал-де господь старуху непорочную!
Обрадованная этакою вестью,
Схоронила деревня старуху честь-честью
В церковной ограде у самого придела.
Маланьина ж душа той порой полетела
Туда, где обитает небесное правительство,
То бишь в рай на вечное местожительство.
«Прими мя, господи, Сусе Христе!»
Очутилась Маланья в громадном хвосте
И добралась до райской пропускной будки
На четвёртые иль пятые сутки.
Непорочная Маланья, на свою беду,
Померла в том самом году,
Когда царь, не щадя ни стариков, ни новобранцев,
Гнал их, безоружных и раздетых,
в поход на германцев
И, сколько их ни гибло от пуль и от морозу,
Говорил, что «у нас хватит этого навозу».
А посему у рая, само собою,
От покойников не было отбою.
Апостолу Петру и днями, и ночами
Приходилось вертеть райскими ключами, —
Без того был он дряхлый, крепко состарился,
А тут с пропусками окончательно запарился —
Из будки на всех без толку орёт.
Как пришёл Маланьин черёд,
Апостол так взъерепенился,
Инда рот у него весь запенился:
«Ты чего тут топчешься, бездомная?
Видишь, очередь какая огромная?
Без тебя тут старух всяких вредных в раю…
Больше я старухам пропусков не даю.
За какие заслуги тебе келья бессрочная?»
— «Отче!.. Девственница я… непорочная…
Всю жизнь свою девство некорыстно блюла…»
— «Экие, подумаешь, важные дела!
На тебе, боже,
Что другим негоже?..
А Мария Магдалина, по-твоему, что же?
Недостойна, выходит, преподобного звания?
Гордость тебя обуяла, Малания!
«Хри-сто-ва не-ве-ста!.. К плоти пре-зре-ние!»
А от доктора есть у тебя удостоверение?
То-то! Ты мне очков не втирай!
Отчаливай! Нет тебе пропуска в рай!..
Ну? — закричал апостол,
пропусками заведующий: —
Подходи, кто там следующий?!»
В рай небесным ключарём не пущенная,
Побрела старуха как в воду опущенная,
И когда притомилися старые ноги,
Присела у края дороги.
Сидит — и плачет и охает.
Вдруг слышит: вдалеке что-то грохает,
Пыль поднимая, на старуху несётся,
Ажно небо трясётся,
И гул идёт от такой матерщины,
Что старуха покраснела до последней морщины.
«Свят-свят-свят, пречестная мати царица!
Да что ж это такое на небе творится?!»
А сотворилось сначала на земле.
Было это в месяце феврале,
В самую мерзопакостную погоду:
Царю-батюшке в угоду
И на пользу церкви и отечеству
(То бишь попам, помещикам,
фабрикантам и купечеству),
Генерал, —
не помню фамилии, хоть помню физию, —
Повёл в наступление четырнадцатую дивизию,
Да назад не вернулся уж боле:
Нарвавшись на минное поле,
Вся дивизия, с пушками, с запряжками,
Взорвалась, полетев вверх тормашками.
Остался бы в живых хоть один калека!
Погибли все до последнего человека!
И, как воины, верно царю послужившие,
Живот свой на поле брани положившие,
Согласно с церковными канонами,
Двинулись в рай походными колоннами!
Не замечая старухи убогой,
Первым делом небесной дорогой, —
Благо не мешали никакие барьеры, —
Проскакали дивизионные квартирьеры
И всякие там адъютанты,
Штабные вояки и франты, —
Подскакали к райским вратам, чертыхнулися.
Врата перед ними распахнулися,
И было слышно за вратами раскрытыми,
Как стучали кони копытами
И командовал кто-то голосом пропойным:
«Отмечай мелом: помещение конвойным.
Здесь дивизионному. Рядом для штаба».
— «Ах ты, дьявол! И смазливая ж баба!»
— «А вона ещё, загребай их гуртом!»
— «Вахрамеев! Сволочь! Успеешь потом!»
— «Флигель для его сиятельства графа…»
— «Помещенье для полевого телеграфа!»
— «У святого Николая офицерское собрание!»
— «Эх, кабы знать это, братцы, заранее!
Рай-то — истинный бабий малинник!»
— «Вот ругается!..»
— «Кто?»
— «Преподобный Калинник!»
— «Да пошли его к…»
— «Эй вы, святые тетери!
Поживей открывайте-ка двери.
Ничего. Потеснитесь. Не одним вам обители.
Как по части махорочки? А? Не любители?»
Пронеслася мимо старухи кавалерия.
Прогремела за ней артиллерия.
Потом, за ротою рота,
Пошла боевая пехота, —
До раю шла, кому как угодно,
Свободно.
Перед раем — построившись повзводно,
С музыкой впереди, словно на параде
Где-нибудь в Москве аль Петрограде.
«Ать — два!
Ать — два!
Ать!
Ать — два!
Ать!
Левой!
Левой!
В ногу!
Ать — два!
Ать!
В ногу!
В ногу!
Р-р-равнение… напр-р-аво!»
«Жулёв! Гляди браво!
Должон понимать, балда:
В рай идёшь аль куда?»
«Лифатов! Опять перепутался местом.
Выдержу в раю месяц под арестом!»
В раю раздавалися окрики те же:
«Ать — два! Реже.
Реже!»
«Головкин! Раскаталась шинель!»
«Ой, братцы! Гляди на панель!
Захоровожу ж я себе тут девчонку!»
«Не отставай, сто чертей тебе в печёнку!»
А старуха всё проливала у дороги слёзы.
Вот уж потянулись дивизионные обозы
Со всяким добром — боевым и провизионным,
С хламом награбленным и казённым,
С рухлядью сборной и командой сбродной.
А всех сзади, на кухне походной,
По пути светлые огоньки роняя,
Ленивую клячу лениво подгоняя,
Ехал плут из плутов,
Обозный кашевар Петруха КотОв.
Проигравшись накануне до последнего грошА,
Рискнувши всей наворованной суммой,
Уныло пел он, добрая душа,
О том, как «на диком бреге Иртыша
Си-де-е-ел Ермак, объятый дум-мой».
И только хотел сплюнуть вбок Петруха,
Глядь — у дороги сидит старуха, —
Сидит, чегой-то убивается,
Горькими слезами заливается.
Чувствительный к бабьему плачу,
Осадил Петруха клячу:
«Стой ты, безногая!..
О чём плачешь, старушка убогая?»
— «О том я плачу, родной,
Что после праведной жизни земной
Вот как обошлися на небе со мной».
И рассказала старуха всё в точности,
Какой вышел толк из её непорочности.
«Н-да… — сказал Петруха, закручивая цигарку, —
Пошло, значит, твоё девство насмарку!..
Так тебе и надо, дуре стоеросовой,
С твоей непорочностью бросовой!..
Ну, неча пущать понапрасну слезу,
Полезай на передок, я тебя в рай провезу! —
Утешил кашевар несчастную старуху. —
Сойдёшь за полковую потаскуху!»
