В то время как внезапная тревога
Гнала их россыпью к подножью скал,
Где правда нас испытывает строго,
Я верного вождя не покидал:
Куда б я устремился, одинокий?
Кто путь бы мне к вершине указал?
Я чувствовал его самоупреки.
О совесть тех, кто праведен и благ,
Тебе и малый грех — укол жестокий!
Когда от спешки он избавил шаг,
Которая в движеньях неприглядна,
Мой ум, который все не мог никак
Расшириться, опять раскрылся жадно,
И я глаза возвел перед стеной,
От моря к небу взнесшейся громадно.
Свет солнца, багровевшего за мной,
Ломался впереди меня, покорный
Преграде тела, для него сплошной.
Я оглянулся с дрожью непритворной,
Боясь, что брошен, — у моих лишь ног
Перед собою видя землю черной.
И пестун мой: «Ты ль это думать мог? —
Сказал, ко мне всей грудью обращенный. —
Ведь я с тобой, и ты не одинок.
Теперь уж вечер там, где, погребенный,
Почиет прах, мою кидавший тень,
Неаполю Брундузием врученный.
И если я не затмеваю день,
Дивись не больше, чем кругам небесным:
Луч, не затмясь, проходит сквозь их сень.
Но стуже, зною и скорбям телесным
Подвержены и наши существа
Могуществом, в путях своих безвестным.
Поистине безумные слова —
Что постижима разумом стихия
Единого в трех лицах естества!
О род людской, с тебя довольно guia;
Будь все открыто для очей твоих,
То не должна бы и рождать Мария.
Ты видел жажду тщетную таких,
Которые бы жажду утолили,
Навеки мукой ставшую для них.
Средь них Платон и Аристотель были
И многие». И взор потупил он
И смолк, и горечь губы затаили.
Уже пред нами вырос горный склон,
Стеной такой обрывистой и строгой,
Что самый ловкий был бы устрашен.
Какой бы дикой ни идти дорогой
От Лериче к Турбии, худший путь
В сравненье был бы лестницей пологой.
«Как знать, не ниже ль круча где-нибудь, —
Сказал, остановившись, мой вожатый, —
Чтоб мог бескрылый на нее шагнуть?»
Пока он медлил, думою объятый,
Не отрывая взоров от земли,
А я оглядывал крутые скаты, —
Я увидал левей меня, вдали,
Чреду теней, к нам подвигавших ноги,
И словно тщетно, — так все тихо шли.
«Взгляни, учитель, и рассей тревоги, —
Сказал я. — Вот, кто нам подаст совет,
Когда ты сам не ведаешь дороги».
Взглянув, он молвил радостно в ответ:
«Пойдем туда, они идут так вяло.
Мой милый сын, вот путеводный свет».
Толпа от нас настолько отстояла
И после нашей тысячи шагов,
Что бросить камень — только бы достало,
Как вдруг они, всем множеством рядов
Теснясь к скале, свой ход остановили,
Как тот, кто шел и стал, дивясь без слов.
«Почивший в правде, — молвил им Вергилий, —
Сонм избранных, и мир да примет вас,
Который, верю, все вы заслужили,
Скажите, есть ли тут тропа для нас,
Чтоб мы могли подняться кручей склона;
Для умудренных ценен каждый час».
Как выступают овцы из загона,
Одна, две, три, и головы, и взгляд
Склоняя робко до земного лона,
И все гурьбой за первою спешат,
А стоит стать ей, — смирно, ряд за рядом,
Стоят, не зная, почему стоят;
Так шедшие перед блаженным стадом
К нам приближались с думой на челе,
С достойным видом и смиренным взглядом.
Но видя, что пред ними на земле
Свет разорвался и что тень сплошная
Ложится вправо от меня к скале,
Ближайшие смутились, отступая;
И весь шагавший позади народ
Отхлынул тоже, почему — не зная.
«Не спрошенный, отвечу наперед,
Что это — человеческое тело;
Поэтому и свет к земле нейдет.
Не удивляйтесь, но поверьте смело:
Иная воля, свыше нисходя,
Ему осилить этот склон велела».
На эти речи моего вождя:
«Идите с нами», — было их ответом;
И показали, руку отводя.
«Кто б ни был ты, — сказал один при этом, —
Вглядись в меня, пока мы так идем!
Тебе знаком я по земным приметам?»
И я свой взгляд остановил на нем;
Он русый был, красивый, взором светел,
Но бровь была рассечена рубцом.
Я искренне неведеньем ответил.
«Смотри!» — сказал он, и смертельный след
Я против сердца у него заметил.
И он сказал с улыбкой: «Я Манфред,
Родимый внук Костанцы величавой;
Вернувшись в мир, прошу, снеси привет
Моей прекрасной дочери, чьей славой
Сицилия горда и Арагон,
И ей скажи не верить лжи лукавой.
Когда я дважды насмерть был пронзен,
Себя я предал, с плачем сокрушенья,
Тому, которым и злодей прощен,
Мои ужасны были прегрешенья;
Но милость божья рада всех обнять,
Кто обратится к ней, ища спасенья.
Умей страницу эту прочитать
Козенцский пастырь, Климентом избранный
На то, чтобы меня, как зверя, гнать, —
Мои останки были бы сохранны
У моста Беневенто, как в те дни,
Когда над ними холм воздвигся бранный.
Теперь в изгнанье брошены они
Под дождь и ветер, там, где Верде льется,
Куда он снес их, погасив огни.
Предвечная любовь не отвернется
И с тех, кто ими проклят, снимет гнет,
Пока хоть листик у надежды бьется.
И все ж, кто в распре с церковью умрет,
Хотя в грехах успел бы повиниться,
Тот у подножья этой кручи ждет,
Доколе тридцать раз не завершится
Срок отщепенства, если этот срок
Молитвами благих не сократится.
Ты видишь сам, как ты бы мне помог,
Моей Костанце возвестив, какая
Моя судьба, какой на мне зарок:
От тех, кто там, вспомога здесь большая».
