Пока я был смущен угасшим взором,
Осиливший его костер лучей
Повеял дуновением, в котором
Послышалось: «Доколе свет очей,
Затменный мной, к тебе не возвратится,
Да возместит утрату звук речей.
Итак, начни; скажи, куда стремится
Твоя душа, и отстрани испуг:
Взор у тебя не умер, а мутится.
В очах у той, что ввысь из круга в круг
Тебя стезею дивной возносила,
Таится мощь Ананииных рук».
«С терпеньем жду, — моим ответом было, —
Целенья глаз, куда, как в недра врат,
Она с огнем сжигающим вступила.
Святое Благо неземных палат
Есть альфа и омега книг, чьи строки
Уста любви мне шепчут и гласят».
И голос тот, которым я, безокий,
Утешился в нежданной слепоте,
Вновь налагая на меня уроки,
Сказал: «Тебя на частом решете
Проверю я. Какие побужденья
Твой лук направили к такой мете?»
И я: «Чрез философские ученья
И через то, что свыше внушено,
Я той любви приял напечатленья;
Затем что благо, чуть оценено,
Дает вспылать любви, тем боле властной,
Чем больше в нем добра заключено.
Поэтому к Прасути, столь прекрасной,
Что все блага, которые не в ней, —
Ее луча всего лишь свет неясный,
Должна с любовью льнуть всего сильней
Душа того, кто правду постигает,
Проникшую мой довод до корней.
Ту правду предо мною расстилает
Мне показавший первую Любовь
Всего, что вековечно пребывает;
Правдивый голос расстилает вновь,
Сам о себе сказавший Моисею:
«Узреть всю славу дух твой приготовь»;
И расстилаешь ты, когда твоею
Высокой речью миру оглашен
Смысл вышних тайн так громко, как ничьею».
«Земным рассудком, — вновь повеял он, —
И подтверждающими голосами
Жарчайший пыл твой к богу обращен.
Но и другими, может быть, ремнями
К нему влеком ты. Сколькими, открой,
Твоя любовь язвит тебя зубами?»
Не утаился умысел святой
Орла Христова, так что я заметил,
Куда ответ он направляет мой.
«Все те укусы, — я ему ответил, —
Что нас стремят к владыке бытия,
Крепят любовь, которой дух мой светел.
Жизнь мирозданья, как и жизнь моя,
Смерть, что он принял, жить мне завещая,
Все, в чем надежда верящих, как я,
И сказанная истина живая —
Меня из волн дурной любви спасли,
На берегу неложной утверждая.
И все те листья, что в саду взросли
У вечного садовника, люблю я,
Поскольку к ним его дары сошли».
Едва я смолк, раздался, торжествуя,
Напев сладчайший в небе: «Свят, свят, свят!»
И Беатриче вторила, ликуя.
Как при колючем свете сон разъят
Тем, что стремится зрительная сила
На луч, пронзающий за платом плат,
И зренье пробужденному немило,
Настолько смутен он, вернувшись в быль,
Пока сознанье ум не укрепило, —
Так Беатриче с глаз моих всю пыль
Прочь согнала очей своих лучами,
Сиявшими на много тысяч миль;
Я даже стал еще острей глазами;
И вопросил, смущенный, про того,
Кто как четвертый свет возник пред нами.
И Беатриче мне: «В лучах его
Душа, всех прежде созданная, славит
Создателя и бога своего».
Как сень ветвей, когда ее придавит
Идущий ветер, никнет, тяжела,
Потом, вознесшись, вновь листву расправит, —
Таков был я, пока та речь текла,
Дивясь; потом, отвагу вновь обретши
В той жажде молвить, что мне душу жгла,
Я начал: «Плод, единый, что, не цветши,
Был создан зрелым, праотец людей,
Дочь и сноху в любой жене нашедший,
Внемли мольбе усерднейшей моей,
Ответь! Вопрос ты ведаешь заране,
И я молчу, чтоб внять тебе скорей».
Когда зверек накрыт обрывком ткани,
То, оболочку эту полоша,
Он выдает всю явь своих желаний;
И точно так же первая душа
Свою мне радость сквозь лучи покрова
Изобличала, благостью дыша.
Потом дохнула: «В нем я и без слова
Уверенней, чем ты уверен в том,
Что несомненнее всего иного.
Его я вижу в Зеркале святом,
Которое, все отражая строго,
Само не отражается ни в чем.
Ты хочешь знать, давно ль я, волей бога,
Вступил в высокий сад, где в должный миг
Тебе открылась горняя дорога,
Надолго ль он в глазах моих возник,
И настоящую причину гнева,
И мною изобретенный язык.
Знай, сын мой: не вкушение от древа,
А нарушенье воли божества
Я искупал, и искупала Ева.
Четыре тысячи и триста два
Возврата солнца твердь меня манила
Там, где Вергилий свыше внял слова;
Оно же все попутные светила
Повторно девятьсот и тридцать раз,
Пока я жил на свете, посетило.
Язык, который создал я, угас
Задолго до немыслимого дела
Тех, кто Немвродов исполнял приказ;
Плоды ума зависимы всецело
От склоннностей, а эти — от светил,
И потому не длятся без предела.
Естественно, чтоб смертный говорил;
Но — так иль по-другому, это надо,
Чтоб не природа, а он сам решил.
Пока я не сошел к томленью Ада,
«И» в дольном мире звался Всеблагой,
В котором вечная моя отрада;
Потом он звался «Эль»; и так любой
Обычай смертных сам себя сменяет,
Как и листва сменяется листвой.
На той горе, что выше всех всплывает,
Я пробыл и святым, и несвятым
От утра и до часа, что вступает,
Чуть солнце сменит четверть, за шестым».
