Сочувственная воля, истекая
Из праведной любви, как из дурной
И ненасытной истекает злая,
Прервала пенье лиры неземной,
Святые струны замиряя властно,
Настроенные вышнею рукой.
Возможно ль о благом просить напрасно
Те сущности, которые, чтоб дать
Мне попросить, умолкли так согласно?
По праву должен без конца страдать
Тот, кто, прельщен любовью недостойной,
Такой любви отринул благодать.
Как в воздухе прозрачном ночи знойной
Скользнет внезапный пламень иногда
И заставляет дрогнуть взор спокойный,
Как будто передвинулась звезда,
Хоть там, где вспыхнул он, светил держава
Цела, а сам он гаснет без следа, —
Так от плеча, простершегося вправо,
Скользнула вниз, вдоль по кресту нисшед,
Одна из звезд, чья там блистает слава.
И с ленты не сорвался самоцвет,
А в полосе луча промчался, светел,
Как блещущий за алебастром свет;
Так дух Анхиза страстно сына встретил,
В чем высшая нас уверяет муза,
Когда его в Элисии заметил.
«О sanguis meus, о superinfusa
Gratia Dei, sicut tibi cui
Bis unquam coeli ianua reclusa?»
Так этот свет; внимательно к нему я
Возвел глаза; потом возвел к моей
Владычице, и здесь, и там ликуя:
Столь радостен был блеск ее очей,
Что мне казалось — благодати Рая
Моим очам нельзя познать полней.
А дух, мой слух и зренье услаждая,
Продолжил речь, но смысл был так глубок,
Что я ему внимал, не понимая.
Он не нарочно мглой себя облек,
А поневоле: взлет его суждений
Для цели смертных слишком был высок.
Когда же лук столь жарких изъявлений
Был вновь ослаблен, так что речь во всем
Сошла до нашей умственной мишени,
То сразу же я различил потом:
«Благословен в трех лицах совершенный,
Столь милостивый в семени моем!»
И дальше: «Голод давний и блаженный,
Той книгою великой данный мне,
Где белое и черное нетленны,
Ты в этом, сын мой, утолил огне,
Где говорю я, и да восхвалится
Та, что тебя возносит к вышине!
Ты веруешь, что мысль твоя стремится
Ко мне из Первой так, как пять иль шесть
Из единицы ведомой лучится;
И ты вопрос не хочешь произнесть,
Кто я, который больше, чем вся стая
Счастливых духов, рад тебя обресть.
Ты в этой вере прав: здесь обитая,
Большой и малый в Зеркало глядят,
Где видима заране мысль любая.
Но чтоб любви, которой я объят,
Бессонно зрящий, и всегда взволнован,
Как сладкой жаждой, не было преград,
Пусть голос твой, уверен, смел, нескован,
Мне явит волю, явит мне вопрос,
Которому ответ предуготован!»
Тогда я к Беатриче взор вознес;
Та, слыша мысль, улыбкой отвечала,
И, окрыленный, мой порыв возрос.
Я начал так: «Вы — те, кому предстало
Всеравенство; меж чувством и умом
Для вас неравновесия не стало;
Затем что в Солнце, светом и теплом
Вас озарившем и согревшем, оба
Вне всех подобий в равенстве своем.
Но мысль и воля в смертных жертвах гроба,
Чему ясна причина вам одним,
В своих крылах оперены особо;
И я, как смертный, свыкшийся с таким
Неравенством, творю благодаренье
За отчий праздник сердцем лишь своим.
Тебя молю я, в это украшенье
Столь дивно вправленный топаз живой,
По имени твоем уйми томленье».
«Листва моя, возлюбленная мной
Сквозь ожиданье, — так он, мне в угоду,
Ответ свой начал, — я был корень твой».
Потом сказал мне: «Тот, кто имя роду
Дал твоему и кто сто с лишним лет
Идет горой по первому обводу,
Мне сыном был, а им рожден твой дед;
И надо, чтоб делами довременно
Ты снял с него томительный запрет.
Флоренция, меж древних стен, бессменно
Ей подающих время терц и нон,
Жила спокойно, скромно и смиренно.
Не знала ни цепочек, ни корон,
Ни юбок с вышивкой, и поясочки
Не затмевали тех, кто обряжен.
Отцов, рождаясь, не страшили дочки,
Затем что и приданое, и срок
Не расходились дальше должной точки.
Пустых домов назвать никто не мог;
И не было еще Сарданапала,
Дабы явить, чем может стать чертог.
Еще не взнесся выше Монтемало
Ваш Птичий Холм, который победил
В подъеме и обгонит в час развала.
На Беллинчоне Берти пояс был
Ременный с костью; с зеркалом прощалась
Его жена, не наведя белил.
На Нерли и на Веккьо красовалась
Простая кожа, без затей гола;
Рука их жен кудели не гнушалась.
Счастливицы! Всех верная ждала
Гробница, ни единая на ложе
Для Франции забыта не была.
Одна над люлькой вторила все то же
На языке, который молодым
Отцам и матерям всего дороже.
Другая, пряжу прядучи, родным
И домочадцам речь вела часами
Про славу Трои, Фьезоле и Рим.
Казались бы Чангелла между нами
Иль Сальтерелло чудом дивных стран,
Как Квинций иль Корнелия — меж вами.
Такой прекрасный, мирный быт граждан,
В гражданственном живущих единенье,
Такой приют отрадный был мне дан
Марией, громко призванной в мученье;
И, в древнем вашем храме восприят,
Я Каччагвидой стал в святом крещенье.
Моронто — брат мне, Элизео — брат;
Супругу взял я из долины Падо;
Отсюда прозвище ее внучат.
Я следовал за кесарем Куррадо,
И мне он пояс рыцарский надел,
Затем что я служил ему, как надо.
С ним вышел я, как мститель злобных дел,
На тех, кто вашей вотчиной законной,
В чем пастыри повинны, завладел.
Там, племенем нечистым отрешенный,
Покинул я навеки лживый мир,
Где дух столь многих гибнет, загрязненный,
И после мук вкушаю этот мир».
