Объятье — вот занятье и досуг.
В семь дней иссякла маленькая вечность.
Изгиб дороги — и разъятье рук.
Какая глушь вокруг, какая млечность.
Здесь поворот — но здесь не разглядеть
От Паршина к Тарусе поворота.
Стоит в глазах и простоит весь день
Все-белизны сплошная поволока.
Даль — в белых нетях, близь — не глубока,
Она — белка, а не зрачка виденье.
Что за Окою — тайна, и Ока —
Лишь знание о ней иль заблужденье.
Вплотную к зренью поднесен простор,
Нет, привнесен, нет втиснут вглубь, под веки,
И там стеснен, как непомерный сон,
Смелее яви преуспевший в цвете.
Вход в этот цвет лишь ощупи отверст.
Не рыщу я сокрытого порога.
Какого рода белое окрест,
Если оно белее, чем природа?
В открытье — грех заглядывать уму,
Пусть ум поможет продвигаться телу
И встречный стопор взору моему
Зовет, как все его зовут: метелью.
Сужает круг всё сущее кругом.
Белеют вместе цельность и подробность.
Во впадине под ангельским крылом
Вот так бело и так темно, должно быть.
Там упасают выпуклость чела
От разноцветья и непостоянства.
У грешного чела и ремесла
Нет сводника лютее, чем пространство.
Оно — влюбленный соглядатай мой.
Вот мучит белизною самодельной,
Но и прощает этой белизной
Вину моей отлучки семидневной.
Уж если ты себя творишь само,
Скажи: в чём смысл? в чём тайное веленье?
Таруса где? где Паршино-село?
Но, скрытное, молчит стихотворенье.
